— Доброе утро! — неожиданно раздалось рядом. — Уже встали? А я думал, что я первый.
Эльза слегка вздрогнула при звуке этого голоса, но потом обернулась и спокойно ответила:
— Я хотела посмотреть на восход солнца. Обычно туман рассеивается при его первых лучах. Лотарь еще спит?
— Он проснулся, когда я выходил, но я уговорил его еще не вставать; он должен беречься. Утренняя сырость может повредить ему.
— Я тоже боялась этого, а потому и не сказала ничего и пошла одна.
— Я встал с той же целью. Кажется, туман, действительно, рассеивается. Подождем!
Эльзе была неприятна эта встреча. Она ничего не ответила, но в ее лице опять появилось выражение сдержанной холодности, и именно это заставило Рейнгарда остаться. Он не пытался продолжать разговор, но и не ушел, а прислонился к стволу со скрещенными руками. Его напряженный, внимательный взгляд был устремлен на нее.
Как мог Лотарь считать эту девушку робкой и мягкой? Неужели он не замечал в ее лице выражения энергии и силы воли, присущих ей еще в детстве, а теперь, правда, скрытых, но не исчезнувших? Разве то, как она приняла незнакомого человека, забравшегося в полночь к ней в сад, и презрительно пригласила его убираться вон через стену, говорило о робости? Жениху, будущему мужу не удалось разрушить чары, как ледяное дыхание сковывавшие все существо его невесты, но из этого еще не следовало, что это невозможно. Можно было попытаться.
Эльза молчала, но чувствовала неподвижно устремленный на нее взгляд. Она повернула, наконец, голову и сказала:
— Я думаю, такое туманное утро для вас совсем непривычно.
— Непривычно — да, но не неприятно, — ответил Рейнгард, всей грудью вдыхая сырой, туманный воздух. — Как часто под жгучим африканским солнцем я вспоминал о грозе и тучах, о льде и снеге и томился, как человек, мучимый жаждой, томится по холодной воде. Бывали минуты, когда я готов был отдать все пальмовые леса со всей их тропической роскошью за одну-единственную осыпанную снегом ель с ее суровой красотой.
Услышав такое горячее проявление чувств, молодая девушка искоса посмотрела на него удивленным взглядом.
— Лотарь говорит, что вы никогда не испытывали тоски по родине.
— Да, Лотарь так думает. Я и сам это думал, хотя все время носил ее в душе. Это чувство у нас в крови, как скрытая лихорадка, только мы этого не знаем или не хотим знать, пока оно вдруг не прорвется наружу с дикой, отчаянной силой и не начнет терзать нас день и ночь и тянуть на старое место. Тоска по родине! Говорят, иногда от нее умирают; я это понимаю. Вы никогда не испытывали ее?
— Я? Ведь я родилась в Германии.
— Я знаю, но вы уехали отсюда в первые же годы жизни и провели все детство в Египте. Неужели вы не чувствовали тоски по стране солнца, когда вас так внезапно перевезли на холодный север?
— Может быть, и чувствовала, но не помню.
Эльза сказала это по-прежнему холодно, но на ее лице появилось задумчивое, мечтательное выражение, тогда как глаза были устремлены на клубы тумана, волновавшегося над лугом и начинавшего опускаться на воду; они повисали тяжелыми каплями на ветвях ели и садились белым, как иней, налетом на траву. Непроницаемая стена тумана, нависшего над долиной, начала двигаться; она медленно опускалась все ниже, и из-за нее выплывали вершины гор, озаренные розовым отблеском зари.
— Тогда вы не имели понятия об Альпах, — заговорил опять Рейнгард. — Однажды я рассказывал вам о высоких горах, подымающихся до неба, с вершинами, покрытыми снегом, о темных лесах, о бегущих с гор потоках и о бурях, проносящихся над долинами. Это было в Луксоре, в пальмовой роще, на берегу Нила, тогда, когда мы вместе видели мираж.
— Мираж? — тихо повторила девушка и, как будто подчиняясь какой-то непреодолимой силе, взглянула на говорящего.
Это были все те же большие синие детские глаза, и в них мелькало что-то вроде пробуждающегося воспоминания. Эрвальд подошел на шаг ближе и тихо, но как-то мягко и взволнованно произнес:
— Мы были одни, как теперь. Над нами высились пальмы, в природе было разлито безмолвие знойного полудня. Внизу струился Нил, на другом берегу тянулись обнаженные желтые холмы, а вдали сверкало песчаное море пустыни; все горело в жгучих лучах солнца. Вдали стояло как будто облако горячего пара, и из него на наших глазах выплыло волшебное царство древней саги пустыни. Вы были тогда ребенком, но такой момент переживают лишь раз в жизни, и он врезается в память даже ребенку. Вы должны помнить!
Последние слова были произнесены повелительно и в то же время как страстная просьба. Эльза слушала, затаив дыхание, ее глаза не отрывались от горящего темного взгляда Рейнгарда, который, казалось, притягивал их к себе, и, словно он действительно обладал властью вызывать из глубины ее души давно забытые представления, в ее памяти начало медленно всплывать то, что она когда-то видела ребенком: раскаленное облако над пустыней, вздрагивающие в нем скрытые лучи и то выступающие, то вновь расплывающиеся непонятные образы. Все это как-то странно перепутывалось с действительностью. И здесь, в глубине, клубилось белое море тумана, и его волны точно разбивались о вершины гор, ярко освещенные теперь показавшимся из-за горизонта солнцем. Оно без лучей висело, как красный шар в облаках, обложивших восток; долина внизу осветилась отблеском кровавой зари.
И тот же голос, который раздавался под пальмами в далекой стране солнца, долетал теперь до ушей молодой девушки:
— С тех пор мне часто случалось видеть мираж, но картина всегда была неясной, туманной, — это была простая игра света в облаках. Такой отчетливой и яркой я видел ее только раз. Она явилась мне, как лучезарное, сулящее счастье знамение в начале моей новой деятельности, и я унес воспоминание о ней с собой на всю жизнь, как обещание. Посмотрите, фата-моргана выступила тогда перед нами среди такого же алого сияния и тумана; не собирается ли она вторично явиться нам?
Глубоко в долине еще волновалась белая завеса, разрываясь и тая в лучах солнца. Из нее выступил сперва замок с башнями и зубцами, затем лежащий ниже старый город со стенами и остроконечными крышами, но все это в румяном свете утра казалось каким-то незнакомым, неземным, как будто отделялось от почвы и было лишь светлым призраком, готовым расплыться подобно алым облакам на небе. Это был не Кронсберг, а сказочный город, окутанный золотистой дымкой; у его ног плескалось море, над ним высились горы, утопавшие в снежном блеске. Это было далекое, доступное лишь взору призрачно-прекрасное видение.
Разговор смолк. Эльза встала и стояла рядом с Эрвальдом, перегнувшись вперед; затаив дыхание, она смотрела на картину, расстилавшуюся у ее ног; ее глаза блестели, точно вместе с проснувшимися воспоминаниями в них попал луч солнца из страны ее детства, и в улыбке, появившейся на всегда сурово сжатых губах, было что-то напоминавшее прежний веселый детский смех.
Пробуждение было близко. Рейнгард с какой-то безумной радостью наблюдал за этим. Теперь он хотел разрушить чары во что бы то ни стало, хотел опять увидеть очаровательную упрямицу, «злое, прелестное маленькое создание», которое он взял на руки и поцеловал, уходя из дома Осмара, чтобы никогда больше не переступать его порога.
— Фата-моргана! — повторил он все тем же странно притягивающим к себе голосом, но теперь уже не сдерживая в нем страсти. — Верно, вы слышали древнюю сагу пустыни о чудесной светлой стране, где в недосягаемой дали живет счастье? Никогда нога смертного не ступала в нее, и все, кто стремится проникнуть туда, погибают, падая без сил на горячий песок среди могильного молчания страшной пустыни. Меня это никогда не пугало; ведь манящие демоны пустыни, джины, склоняются под конец над людьми, погибающими в погоне за ними. Я, не задумываясь, отдал бы жизнь, если бы знал, что один только раз заключу в объятья великое, безграничное счастье, о котором столько мечтал, а потом умру!
Опять перед Эльзой был прежний пылкий Рейнгард. Точно таким стоял он тогда под пальмами, когда крикнул миражу свое ликующее: «Иду к тебе!» Эльза молча, но с пылающими щеками слушала эти фантастические, опасные мечты.
