— Я знаю, дитя, что ты об этом и понятия не имела, однако всякое заблуждение тут исключается. Я уже обсуждала этот вопрос с племянником и считаю необходимым подготовить тебя, чтобы ты, как например, в данный момент, не растерялась и не потеряла сознания, когда он явится к тебе со своим предложением.
Никакого ответа на это не последовало; по-видимому, молодая девушка и на самом деле лишилась сознания.
Ульрих никогда не подслушивал, обыкновенно чем-либо давал знать о своем присутствии. Но что сделалось с ним в последние недели! Как часто он стоял на террасе под свешивающимися ветвями дикого винограда и прислушивался к беседе Паулы с Ульманом и ее смеху! Ведь только там он видел и слышал ее без той принужденности, которую налагало на нее присутствие его лично и его тетки, только там он и узнал „солнышко“ и для него стало светлее в Рестовиче. И вот теперь он мог узнать, как будет принято его предложение, прежде чем возымеют силу уговоры и влияние, и это решило все. Он тихо отошел на один шаг в сторону, туда, откуда мог через открытую дверь заглянуть в салон.
Госпожа Альмерс еще сидела за чайным столом, повернувшись спиной к двери, а Паула стояла пред нею, вся озаренная светом вечернего солнца, но, несмотря на это, какая-то странно бледная, с большими испуганными глазами.
— Я вполне понимаю твое изумление, — снова заговорила тетка, нашедшая вполне естественным молчание молодой девушки пред „громадным, неожиданным счастьем“. — Правда, Ульрих до сих пор ничем не выдал своих чувств; он ведь уже не юноша — мечтательный и только и знающий, что ухаживать за дамами, но в серьезность его склонности к тебе ты можешь верить. Сознайся, ведь наверно ты и во сне не видела, что твоя будущая судьба решится здесь, в Рестовиче?
— Нет, сударыня, — с трудом сорвалось с губ молодой девушки, которая никогда иначе не называла своей покровительницы, да и не получала предложения делать это.
Однако на этот раз ей было дано милостивое разрешение.
— О, с этого момента, дитя мое, ты будешь называть меня тетей, — сказала госпожа Альмерс. — Невеста моего племянника имеет право на это, и я вполне одобряю его выбор. Ульриху нужна жена, верная спутница в его одиночестве, чтобы он не отучился совсем от света и людей. Ты — моя питомица, и я обещала твоей матери позаботиться о твоей будущности. Ты, наверное, и не надеялась, что она будет столь блестяща; я же убеждена, что ты будешь за это благодарна и вознаградишь своей преданностью и самопожертвованием человека, который вместе со своей рукой даст тебе столь много...
Несмотря на добрый тон, это было произнесено очень покровительственно. Госпоже Альмерс и в голову не приходило спросить девушку о ее согласии; для нее этот брак был уже совершившимся фактом, который, само собой разумеется, будет встречен Паулой со смирением и благодарностью.
Молодая девушка все еще стояла пред нею бледная, пораженная. Наконец она промолвила тихо, дрожащим голосом:
— Я на самом деле не имела и представления о том, что господин фон Бернек питает какое-либо чувство ко мне. Вы очень добры, приветствуя меня уже как свою родственницу, но я... я не могу принять это...
— Что ты не можешь? — спокойно спросила госпожа Альмерс, решительно не понимая ответа.
— Сказать то „да“, которого ожидаете вы и ваш племянник, — ответила Паула. — Я не могу этого, сударыня.
Старая аристократка встала со своего стула.
— Что это значит? Уж не думаешь ли ты отказываться?
— Я не люблю господина фон Бернека, — уже более твердо ответила Паула. — Если он действительно намеревался предложить мне свою руку, то, пожалуйста, избавьте и его, и меня от неприятных минут. Я должна буду сказать „нет“.
Госпожа Альмерс смотрела на молодую девушку, словно сомневаясь в здравом ли та рассудке. Наконец у нее мелькнула новая мысль, и она выразила ее в вопросе, произнесенном резким тоном:
— Ты любишь другого? У тебя есть какая-то тайная склонность? Хотя я собственно не знаю, как бы это могло случиться, так как ты уже целых два года живешь исключительно со мною, однако это является единственным объяснением твоих действий. Признайся!
— Мне не в чем признаваться, — возразила Паула с возрастающим упорством. — Если бы я питала к кому-либо чувство, то открыто призналась бы в нем, но со мною еще никто не сближался настолько, чтобы я могла полюбить его...
Эти слова были произнесены с такой откровенностью, что госпожа Альмерс принуждена была отказаться от своего подозрения; однако она в грозном величии продолжала:
— Ну, тогда я решительно-таки не знаю, что мне сказать или думать. Тебе предлагают счастье, выпадающее на долю вряд ли даже одной из сотни девушек, и ты желаешь оттолкнуть его от себя? Да что ты имеешь против Ульриха?
— Я ничего не имею против господина фон Бернека, но и не чувствую расположения к нему. Он всегда относился ко мне, как чужой.
— Ну, это — не основание, — возмущенно заметила госпожа Альмерс.
— Для вас, сударыня, может быть, и нет, а для меня — да, — сухо произнесла молодая девушка.
Такого тона еще никогда не слышала ее покровительница. Сама она действительно никогда не придавала значения вышеприведенному основанию, так как и ей, и ее сестре мужья были избраны родителями. Для старшей дочери они назначили богатого землевладельца Бернека, а для младшей — еще более богатого промышленника Альмерса. Жизнь обеих женщин протекала во всем том блеске и уюте, которые даются только хорошим состоянием и положением. Это они обе признали вполне естественным и не чувствовали никаких неудобств от браков, заключенных не по любви, а по расчету. И вдруг тут такая молоденькая и нищая девушка осмеливается отталкивать руку Ульриха фон Бернека лишь потому, что не любит его. Понятно, что это раздражило госпожу Альмерс, быть может, даже почувствовавшую бессознательный упрек в ответе Паулы, и она уже крайне резким ледяным тоном проговорила:
— Кажется, в тебе взволновалась кровь твоей матери; мне так и чудится, что со мной говоришь не ты, а покойная Лена. Именно так же говорила она, когда ей пытались приводить доводы рассудка, в то время как она отказала богатому, уважаемому всеми человеку, чтобы выйти замуж за твоего отца. Но у нее, по крайней мере, было извинение — юношеская любовь, которой она приносила эту жертву. Твое же сердце еще свободно, следовательно, в тебе говорят романтические бредни, фантазии горячей девичьей головы. Да неужели ты думаешь, что я отнесусь к этому так-таки попросту? Ты видимо еще не уяснила себе, что твое „нет“ является прямым оскорблением моему племяннику?
— О, господин фон Бернек очень спокойно встретит мой отказ, — сказала Паула с глубокой, ей обычно несвойственной, горечью. — Он ведь даже не потрудился проявить мне хоть чем-либо свое чувство ко мне и не считает даже нужным лично спросить меня, а просто-напросто распоряжается довести до моего сведения, что представляет себя в мужья мне. Нет, сударыня, для такого предложения у меня нет моего „да“, в особенности же для идущего со стороны господина фон Бернека!
— Для него в особенности? — возмущенно повторила госпожа Альмерс. — Да как же ты собственно представляешь предложение человека, который так же вот, как мой Ульрих, знает цену себе и своему положению? Быть может, он должен был бы разыграть пред тобой сцену из романа, кинуться пред тобой на колена и молить у тебя твоей любви? Ну, знаешь, все это бывает у мужчин, которые не могут дать ничего больше, кроме подобных очень обычных фокусов. Твоя мать узнала их в то время, когда была невестой, но, к сожалению, познакомилась потом и с оборотной стороной медали. Всегда бывает такой конец у романтических пьес.
При этом безжалостном намеке у молодой девушки из глаз брызнули слезы.
