— Нет, — ответила девушка. — Но ведь он, как вы сами сказали, был тогда пьян.

— Совершенно верно, он не сознавал, что говорил, иначе не позволил бы себе подобной выходки. Этот парень подл, как и все мужики тут, но между собой они иначе меня и не называют. Я это отлично знаю.

— И среди таких людей вы живете... По доброй воле, — не скрывая своего возмущения спросила Паула.

— Ну, к этому привыкаешь! — пожал плечами Бернек. — Это вам кажется непонятным, или, вернее, вы, по-видимому, полагаете, что нужно быть прирожденным тираном, чтобы привыкнуть к этому? Не трудитесь отрицать, я это ясно вижу по вашему лицу.

Паула холодно поклонилась ему, говоря:

— Простите, мне нужно пойти домой, госпожа Альмерс не любит, если я неаккуратна, а мне еще нужно переодеться к чаю. Еще раз — простите!

С этими словами она поспешно взбежала по лестнице и скрылась в комнате, выходящей на террасу.

Ульрих, облокотившись на каменный столб парапета, глядел ей вслед, тихо бормоча:

— И нужно же ей было как раз попасть на эту сцену! Теперь я окончательно проиграл у нее.

Бесконечно горькое выражение появилась на лице Ульриха, глубоко чувствовавшего, что он не создан к тому, чтобы нравиться женщинам. Именно это сознание сковывало его уста при встречах с девушкой, которую он полюбил со всем пылом поздно проснувшейся страсти. Он отнюдь не ошибался относительно того впечатления, которое произвела на нее только что разыгравшаяся сцена, так как ясно видел по лицу все ее ощущения. Если до сих пор она лишь боялась его — мрачного, недоступного человека, — то теперь она ненавидит в нем тирана, лишь батогами управляющего своими подчиненными. Так мог ли он при таких условиях просить ее руки и сердца?

Несомненно, даже не взирая на все это, он получил бы ее согласие — умная тетка, конечно уж, позаботится о том, чтобы ее протеже в этом случае тоже проявила свое „благоразумие“, но именно такого „да“ он и опасался. Значит, сон о счастье, ярко светившийся в его душе, при пробуждении обнаружит только холодный прозаический расчет?

Он знал, что это будет так, и понимал, что вечное подозрение и неуверенность не дадут ему ни на минуту покоя. В каждом слове любви, в каждой улыбке он будет видеть только ложь и поведет жизнь мученика с молодой женой, браком с которой будет обязан лишь своему богатству.

Ульрих резко выпрямился, словно желал этим отогнать мысли, показывавшие ему „счастье“ в таком свете, и мрачно произнес:

— А быть может, и лучше, что так случилось. По крайней мере, это раз и навсегда кладет конец глупости... и мечтам!

III .

Погода и на самом деле прояснилась. Туман еще держался в долинах и на озере, но горы вырисовывались уже вполне ясно, и солнце пробилось сквозь облака. Оно уже близилось к закату и наполняло своими красноватыми лучами комнату, выходившую на террасу.

Разговор за чайным столом был не особенно оживлен, его вела почти одна тетушка Альмерс; Ульрих по обыкновению молчал, а Паула почти не вмешивалась в разговор. И вправду она была, здесь, в доме, совсем иной, нежели вне его, в свободной беседе со старым слугой: растрепанные волосы были тщательно причесаны, мокрый костюм заменен легким, светлым летним платьем, а маленький розовый ротик, еще так недавно весело болтавший и смеявшийся, теперь молчал до крайности степенно. Тетушка умела приучать к „приличиям“ всех своих окружающих; Паула была ее протеже, дочь ее подруги юности, но частенько чувствовала, что ее покровительница, в сущности — ее барыня-хозяйка.

Только здесь, в Рестовиче, проявилась некоторая перемена. Вообще, молодой девушке не было дозволено одной делать долгие, длившиеся по несколько часов прогулки или весело болтать с Ульманом, пока общество тетушку разделял Бернек; теперь же это было разрешено ей. Правда, Паула и понятия не имела о том, что госпожа Альмерс видит в ней будущую невесту для своего племянника и считается с этим. С легкомыслием юности она принимала эту особенную доброту и внимательность, как подарок, не задумываясь над их причиной.

Наконец в разговоре коснулись Рестовича и разных обстоятельств, относящихся к нему, — единственной темы, при которой и Ульрих становился несколько общительней. Он достал свою записную книжку и стал перелистывать ее, чтобы ответить на какой-то вопрос тетки, и наконец произнес:

— Совершенно верно — я заплатил за это имение до смешного мало; у нас, в Померании, за эту цену купишь лишь очень скромное имение. Но мой предшественник тут поступил точно так же, как и все остальные члены его сословия. Когда он получил это имение по наследству, оно было уже сильно задолжено, однако это обстоятельство не помешало ему в его удовольствиях. Он хозяйничал тут по прежнему образцу, устраивал охоты, пиры и вел широкую жизнь с целой армией гостей. Служащие делали то, что им было угодно, и при этом крали, что только могли, пока, наконец, не наступил момент, когда дальше так идти не могло. Тогда имение было попросту назначено к продаже с аукциона. Это был самый крайний момент, чтобы оно было взято в твердые руки. Мне понадобятся еще лет пять, чтобы Рестович стал тем, чем он может и должен быть.

— Но надеюсь, ты не будешь столь долго сидеть здесь, словно прикованный к своему порогу, — заметила тетка. — Теперь, летом, ты, правда, страшно занят, так что и передохнуть не можешь, я вижу, как ты целый день и верхом, и в экипаже разъезжаешь по своему имению и всюду распоряжаешься, но рассчитываю, что зимой ты обязательно навестишь меня, ведь тогда у тебя довольно свободного времени.

— Вряд ли, тетя, — ответил Ульрих, пожимая плечами. — В Рестовиче недостаточно хозяйничать; необходимо править им, как маленьким княжеством, и я не могу спускать натянутые вожжи. Пока я еще веду войну со своими людьми, никак не могущими приучиться к дисциплине и порядку. Фрейлейн Дитвальд только что была свидетельницей не особенно приятной сцены, разыгравшейся у меня с одним лесником. Правда, для меня это не представляет чего-либо нового.

Он взглянул на молодую девушку, словно ожидая от нее каких-либо слов по этому поводу, однако Паула как будто была очень занята чайным сервизом и не сказала ничего. Альмерс заметила это с неудовольствием и, конечно, сочла это за робость со стороны молодой девушки, однако тут же решила, что нельзя так относиться к этим редким случаям сближения и что пора помочь положению разъяснением его.

Что касается Ульриха, то он придал этому лучшее, более правильное значение: он видел, что ему еще не прощено его „бессердечие“ в отношении Зарзо, однако не сделал попытки настроить Паулу иначе, а попросту заявил, что должен немедленно поехать на осмотр леса. Он коротко простился со своими гостьями и ушел.

Бернек уже совсем был готов к выезду и отдал приказание привести лошадь, как вдруг заметил, что у него нет записной книжки, которую он, несомненно, оставил в салоне. Поэтому он отправился туда за нею, но, когда открыл дверь передней, услышал голос Паулы, говорившей столь возбужденно, что он в изумлении остановился:

— Вы ошибаетесь! — воскликнула молодая девушка. — Господин фон Бернек не намекнул мне об этом ни словом, ни взглядом. Вы обязательно заблуждаетесь!

Ульрих тотчас же понял, что его тетка взяла в свои руки дело, которое, по ее мнению, не двигалось с места, и по его уходе заговорила о нем со своей протеже. Она вовсе не беспокоилась о том, что действовала в данном случае совершенно вопреки его желанию и воле; она уже так привыкла поступать вполне самостоятельно. Она пожелала открыть племяннику ту дорогу, которую он закрыл себе благодаря своему упрямству, и с большой энергией принялась за это. Ее холодный, спокойный голос составлял резкую противоположность возбуждению молодой девушки.