В этом кратком рассказе заключалась глубоко трогательная судьба женщины, поставившей любовь выше расчета и поплатившейся за это. Но Альмерс рассказывала все это так же непринужденно и спокойно, как и всякую другую историю, и очевидно находила вполне естественным конечный результат ее.
Бернек не произнес ни слова, но морщины на его лбу стали еще глубже, чем раньше.
Между тем его тетка продолжала:
— Я, конечно, приняла в ней участие и поддерживала ее; когда же Паула после ее смерти осталась круглой сиротой, то я взяла ее к себе в дом. Кстати освободилось место моей компаньонки, и я предложила его Пауле, но она очень далека до совершенства. А скажи, тебе не мешает, что я привезла ее с собой? Знаешь, я так привыкла, чтобы около меня был кто-нибудь.
Она произнесла последние слова как бы мельком, но не сводила при этом с лица племянника своего острого наблюдательного взгляда.
— Нам незачем играть комедию друг с другом, тетя! — воскликнул он. — Неужели ты думаешь, что я уже давно не догадался, чего ради ты приехала сюда и привезла с собой Паулу Дитвальд?
— Если ты знаешь, тем лучше, — заявила Альмерс, не теряя самообладания. — В таком случае и я могу откровенно сказать тебе: я уже давно заметила, что ты не совсем равнодушен к ней.
Бернек ничего не возразил против этого и продолжал молчать.
— Ты еще не принял никакого решения? — продолжала тетка. — Я нахожу это вполне понятным: в твои годы не очень-то скоро люди решаются на что-либо. Но теперь ты должен будешь сделать это, так как наше пребывание здесь подходит к концу. Если ты любишь эту девушку, то почему же ты не поговоришь с ней об этом? Ведь препятствий нет никаких...
— Да потому, что я не желаю быть в твоей игре только пешкой, которую ты двигаешь своей рукой туда и сюда.
— Ульрих! — воскликнула тетка с неудовольствием, но он, не обращая на это внимания, продолжал с прежним раздражением:
— Да конечно, тетя! Для тебя жизнь всегда была своего рода шахматной игрой, в которой тонко обдумывается каждый ход. Здесь же твоими фигурами являются люди, имеющие также свою волю. Берегись! Как бы на этот раз не было для тебя мата!
— Да кто может сделать мне его? — спросила Альмерс с невозмутимым спокойствием. — Неужели ты хочешь с обычным упрямствам окончательно подавить свое чувство лишь потому, что этот план возник в моей голове? Впрочем, от тебя можно ждать подобного!
— Я говорил не о себе, а о твоей протеже.
— О Пауле? Ну, с ее стороны наверно не встретится возражения. Она примет твое предложение, как громадное, неожиданное счастье, чем оно, в сущности, является для такой бедной, как она, девушки.
— О, конечно! — с горечью произнес Ульрих. — Она по всей вероятности скажет „да“, чтобы избавиться от зависимого положения и стать богатой женщиной. Что касается мужа, ну, он будет взят, как неизбежный придаток такой сделки. Да неужели ты думаешь, что я в состоянии допустить это?
— Ах, ты всегда обостряешь положения! — пожала плечами Альмерс. — Наши теперешние молодые девушки вообще не романтичны. Я считаю это счастьем, так как в судьбе матери Паулы вижу пример того, к чему ведет романтическая любовь, не считающаяся с действительной жизнью. Вот, например, и твоя мать, вступая в брак, последовала, прежде всего, желанию родителей и никогда не раскаивались в этом. Паула будет всецело подчиняться тебе, а это как раз тебе и нужно, потому что девушка, могущая предъявить свои требования, не похоронит себя в здешнем одиночестве и не выдержит твоего частого мрачного настроения.
— Я это знаю, а потому будет лучше, если останусь одиноким! — резко произнес Ульрих. — Да скажи, пожалуйста, почему это ты, во что бы то ни стало, хочешь меня женить?
— Потому что ты находишься на пути к тому, чтобы стать положительно человеконенавистником, — с ударением ответила Альмерс, — потому что ты совсем одичаешь, если закупоришься тут, в своем гнезде, и будешь поддерживать общение только со своими подчиненными. Ты — единственный сын моей сестры и, так как я бездетна, — мой наследник после моей смерти. В силу этого я, несомненно, и имею право на вмешательство. Если ты во что бы то ни стало, хочешь попрекнуть меня за это, ну что же, я спокойно стерплю это.
Лишь в этих словах почувствовалась теплота и сердечность; видно было, что те сокровища сердца, которыми обладала эта женщина, принадлежали ее племяннику, единственному близкому ей существу.
Это произвело свое впечатление на Ульриха; его лицо просветлело, и он ответил значительно мягче прежнего:
— Прости, тетя! Ты хочешь мне добра, но скажи, что делать с женой, ищущей в жизни только света и радости? Ведь Паула прямо-таки боится меня; я ясно вижу, как она робеет и смущается в моем присутствии. Если бы мне не было известно, как она держится со стариком Ульманом и служащими моего дома, то я никогда бы и не увидал ее в истинном свете .
— Да ты сам виноват в этом! ведь в обращении с ней ты даже серьезнее и молчаливее, чем обычно. Девушка и понятия не имеет о твоей склонности к ней. Если тебе угодно, я поговорю с нею и затем...
— Нет, нет! — прервал ее Бернек. — Неужели ты думаешь, что я — недостаточно мужчина, чтобы лично добиться решения? Не делай ей никаких намеков!
Я не хочу быть обязан ее согласием чьему-либо уговору.
— Как хочешь! — Альмерс поднялась и сложила свое рукоделие. — Во всяком случае, не медли со своим решением. Мне еще надо напасать одно письмо, но к чаю я буду снова здесь... в пять часов, как всегда.
С этими словами она вышла из комнаты. Как умная женщина, она отлично понимала, что всякая дальнейшая попытка воздействовать на племянника приведет к совершенно противоположному результату, да, кроме того, по только что происшедшей беседе видела достаточно много, чтобы убедиться, что ее надежды вопреки ожиданию увенчались успехом.
II .
Оставшись один, Ульрих стал медленно ходить по комнате. Он сам отлично сознавал, как мало был пригоден его мрачный, замкнутый характер для создания семейного счастья. Он хотел остаться одиноким и на этом основал весь план своей жизни. Но вдруг пред ним появилось молоденькое существо со смеющимися глазами, и все его предположения и планы рассеялись, как дым под дуновением ветра. Он тяжело боролся с самим собой, ходя по комнате. Разница лет, безграничное различие характеров, непрестанно возвращавшаяся мысль о том, что согласием Паулы, в котором он нисколько не сомневался, он будет обязан лишь своему богатству, — все это кипело и бушевало в нем, так что, наконец, он тихо воскликнул:
— Нет! Это было бы величайшей глупостью и привело бы к несчастью. Нет, нет!
В этот момент из сада донесся звонкий, веселый смех, свойственный лишь юности, и Ульрих остановился, как вкопанный. Он медленно повернул голову в ту сторону, откуда долетел этот смех, и суровое „нет“, которое он только что произнес, не могло устоять пред этим звуком. Тетка Ульриха несомненно ошибалась, предполагая, что в сердце ее племянника зародилась лишь небольшая склонность к Паулине, нет, это было даже больше, чем страсть, и, как не противился этому чувству рассудок, оно было более могучее, чем воля и сила человека, и все более и более захватывало его в свою власть. Оно нашептывало ему, что позорно избегать решения и не осмеливаться хотя бы раз задать решительный вопрос. Ульрих не желал быть трусом; быстро приняв решение, он весь выпрямился и вышел из комнаты.
У подножия террасы стоял седенький старичок и полупочтительно, полуотечески беседовал с молодой девушкой, сидевшей на парапете каменной лестницы, не обращая взимания на то, что он был совсем мокр от дождя.
— Нет, нет, барышня, это уж чересчур! — сказал он. — Вы были наверху, в Дольнем лесу? Да еще при такой погоде? Я только раз был там, но вторично и не попытаюсь дойти туда! Ведь оттуда к озеру спускается буквально козья тропка; на каждом шагу можно сломать себе шею.
