— Мои родители умерли, — тихо сказала она. — Вы ведь знаете, творчеству и успехам моего бедного отца положила предел тяжелая, долголетняя болезнь, которая наконец свела его и в могилу. Это было несчастье, я же от вас чересчур часто принуждена слышать, что это — судьба по заслугам. Да, он и моя мать были бедны, но все же хотели принадлежать друг другу. Вот и вся их вина!

В этих словах чувствовалось такое горячее горе, что даже холодная строгая аристократка не могла остаться бесчувственной к нему и уже более мягким тоном ответила:

— Я не хотела причинить тебе боль, Паула, только думала предохранить тебя от такой судьбы. Ты еще так молода и все же познала, как тяжела и горька может быть жизнь. Уже ребенком, в доме своих родителей, ты познакомилась с горем и заботами. Неужели ты забыла, кто избавил тебя и твою мать от всего ужаса жизни, когда пред вами во всей своей наготе предстала горькая нужда?

Паула, опустив голову и перестав плакать, чуть слышно ответила:

— Нет, сударыня, я этого не забыла!.. Я знаю, как мы должны быть благодарны вам!

— Однако ты ничем не проявляешь этой благодарности по отношению ко мне. Ты знаешь, что этот брак очень желателен мне, что я путем его хочу упрочить твое счастье, и вдруг с детским упрямством противишься ему. Ты не можешь любить Ульриха? Да что ты собственно знаешь о любви? Она скоро появится при счастливом браке, это я знаю по себе. Ты — бедная сирота, и, если я откажусь поддерживать тебя, тебе придется у чужих людей добывать хлеб насущный. Теперь же благодаря моему плану, ты можешь стать богатой, благородной женщиной, хозяйкой Рестовича, супругой человека, сватовством которого ты можешь гордиться. Ну, можно ли тут задумываться хоть на минуту?

Все это было произнесено с холодной размеренностью, как и вообще говорила Альмерс, но Пауле этот тон хорошо был известен, и она знала, что за ним скрыта полнейшая немилость, она также поняла скрытую угрозу в словах: „Если я откажусь поддерживать тебя“. Страх пред покровительницей, в сущности, являвшейся повелительницей, ее привычка к повиновению, наконец, воспоминания о полученных благодеяниях, — все это заставило девушку смолкнуть, а последнее обстоятельство дало возможность Альмерс предположить, что сопротивление Паулы сломлено.

— Мы завтра еще поговорим об этом, — сказала она, поднимаюсь со стула. — Сейчас ты еще не в состоянии сообразить все, да и я не требую, чтобы ты немедленно решила этот вопрос. Значит, до завтра! Надеюсь, ты дашь мне тогда другой ответ!

— Нет, нет, — страстно вырвалось у Паулы. — Да неужели из-за своей бедности я не имею права надеяться на жизнь и счастье, как все остальные? Неужели все это я должна похоронить навек, живя с человеком, все существо которого чуждо мне и вызывает во мне страх, которой не сказал мне до сих пор ни одного теплого слова и предлагает мне свою руку, как какой-то подарок из милости? Меня пугает что-то темное, ужасное, таящееся или в нем самом, или вокруг него. Я никогда не буду питать к нему доверия, я прямо-таки боюсь его присутствия. И я должна стать женой этого человека? Нет, нет, я не могу этого! Да если бы и могла, то не хочу, не хочу! Сколько бедных девушек ищут и находят себе кусок хлеба на свете, найду себе его и я. Тогда, по крайней мере, у меня останется возможность мечтать о счастье и надеяться на него; быть может, оно никогда не явится, но все же оно будет моим, пока я буду надеяться на него. Этого я не отдам ни за какие богатства вашего племянника. Я не продамся!

Казалось, эта бурная вспышка сорвала оковы с чего-то таившегося в девушке, и оно настоятельно стало пробивать себе дорогу. Она стояла, словно приготовившись к бою, ее лицо, до тех пор бледное, разрумянилось, а глаза сверкали одухотворенной надеждой и упорством юности, борющейся за свое счастье и будущее, тем упорством, которое часто заставляет человека дорого поплатиться в жизни, но вместе с тем является прекраснейшей, самой священной прерогативой юности, так как оно на все осмеливается и на все надеется.

Госпожа Альмерс слушала речь Паулы так, словно пред ней говорили на чужом для нее языке; подобных вещей она прямо-таки не понимала. Но неужели она могла бы отказаться от задуманного и долго подготовляемого плана?

Это случилось бы с нею впервые в жизни, и она, конечно, не могла допустить этого.

— Паула, ты забываешься! — резко произнесла она, и этот тон, словно дыхание ледяного ветра, налетел на бурную вспышку молодой девушки. — Теперь я вижу, под каким влиянием выросла ты. Если бы я не хотела считаться с этим, то просто-напросто уже теперь предоставила бы тебя той судьбе, которую ты сама хочешь уготовить себе, а именно — тяжелой борьбе с жизнью, от которой погибли твои родители. Но в тебе именно сказывается более воспитание, нежели самоослепление. Мы еще две недели пробудем здесь; все это время в твоем распоряжении, и ты можешь еще все обдумать. Конечно, я не буду принуждать тебя, но вовсе не расположена покровительствовать неблагодарности и открытому возмущению. Если ты останешься при своем „нет“, то, само собой разумеется, мы должны будем расстаться — ни я, ни Ульрих не можем допустить такое оскорбление. Я еще раз предоставляю тебе обдумать все; надеюсь, ты изберешь благоразумие и опомнишься.

С этими словами она вышла из комнаты.

Паула осталась одна, или думала, по крайней мере, что она одна, и, прижав обе руки к груди, глубоко перевела дух. Она и не предполагала, что Ульрих, стоявший в передней, не сводил своего взгляда с нее, стоящей в красных лучах вечернего солнца, с темными глазами, затуманенными слезами, но с выражением упорной энергии в обычно мягких чертах лица. Ульрих почувствовал в этот момент, насколько он низко ставил в своем мнении эту девушку, и осознал, что именно он потерял, даже не владея.

IV .

На берегу озера, под замком Рестовича, находилась маленькая, скромненькая церковь Богоматери, одна из тех, какие часто встречаются в горах.

Лишь в редкие, особо чтимые праздники там служили обедню, и тогда в нее собирались жители окрестных местечек, обычно же вокруг нее царили покой и одиночество. К ней от озера вела каменная лестница с покосившимися, обросшими мхом ступеньками, и сразу же за ее стенами начинался лес, покрывавший всю замковую гору.

Эта церковь была очень древняя. Несколько столетий тому назад, при одном из набегов турок, она была разрушена так, что остались одни лишь голые стены, а колокола были сброшены дикими язычниками в озеро. Потом, когда вновь воцарился в стране мир, эту церковку выстроили заново, но колокола ее и по сию пору остались на дне озера, и в тихие вечера благовестили там тихо, таинственно, словно моля об освобождении. Таково было древнее сказание, часто повторяемое на берегах моря или пустынных горных озер. Водные глубины имеют свои удивительные, загадочные голоса, и народная фантазия присоединяет к ним сказочный элемент.

На узкой, простой скамейке возле стены церкви сидела Паула и мечтательно смотрела на озеро. Это было одно из ее любимых местечек; она знала все — и дальние, и близкие окрестности замка и исходила их вдоль и поперек, преимущественно в ранние утренние часы, когда еще спала госпожа Альмерс, обычно встававшая довольно поздно. Эти часы принадлежали всецело Пауле и в течение всего шестинедельного пребывания в Рестовиче доставляли ей очень много удовольствия. Только здесь впервые для молодой девушки явился какой-то намек на свободу и счастье, и вот теперь все это оканчивалось тяжелым диссонансом!

Сегодня Пауле было несколько легче провести день ввиду отсутствия хозяина дома. Он еще накануне вечером сообщил тетке, что должен по делам съездить в город, расположенный в трех часах езды от имения, и вернется лишь к вечеру. Услышав это, Паула вздохнула с облегчением, но тут же явилась мысль, что так будет только сегодня. Завтра же невозможно будет избежать встречи, и это предстояло ей испытывать еще целых две недели! Уже один день достаточно ясно показал молодой девушке, насколько тяжело скажется на ней немилость ее покровительницы.