Я отношу папку обратно на полку и ставлю туда, где она стояла. И некоторое время в растерянности оглядываю комнату. Должно быть что-то еще, думаю я. Что-то, чего я не заметил.

Я внимательно рассматриваю все детали. Большая фотография всех троих. Маленькая счастливая семья, возможно, эта фотография сделана на конфирмации Ани. Аня и Марианне в национальных костюмах, они похожи на двух молоденьких сестер. Брур Скууг в костюме с галстуком. Но была ли Марианне тогда счастлива? Что знала Аня о душевных страданиях ее мамы? А Брур? Я как будто перенимаю его страх и должен нести его дальше. Но никакой внутренний голос не говорит мне: «Беги, Аксель. Уходи, пока не поздно. Перед тобой вся жизнь». Напротив, внутренний голос говорит: «Я не могу жить без нее».

Мой взгляд падает на ящик письменного стола. Он выглядит маленьким и незаметным. Я возвращаюсь к столу, сажусь и выдвигаю этот ящик. В нем лежит картонная папка. Я достаю ее с неприятным чувством, будто сую нос в самые сокровенные тайны Марианне. Открываю папку. Мне кажется, я получил пощечину от одного взгляда уже на верхнюю фотографию. Это фотография Брура после самоубийства, сделанная полицией. Он похож на того Брура, которого я видел во сне. Фотография резкая и четкая. Половина головы почти не повреждена. Это он, благородный нейрохирург, который разъезжал на «Амазоне» и любил красивых женщин и красивые вещи. Другой половины головы у него нет. Глаз тоже. Они лежат на полу рядом с ним, как и говорила Марианне.

На второй фотографии в этой стопке я вижу Аню, такой она лежала в больнице. Но эта фотография сделана до того, как они закрыли ей глаза, до того, как я увидел ее.

Она смотрит прямо на меня.

Самым главным в ней был ее взгляд, думаю я.

Остальные фотографии только варианты двух первых. И с этими фотографиями Марианне хотела жить. Хотела житьсо смертью. Хотела, чтобы раны не зарастали.

За день до тридцатишестилетия Марианне, когда мне, наконец, разрешили ее посетить, ко мне приходит ее мать, знаменитый врач-психиатр. Она заранее позвонила мне и сказала, что хочет со мной поговорить. Я предложил, что приеду к ней в город, но она выразила желание сама приехать ко мне в дом Скууга, чтобы посмотреть, как я живу.

Настоящего снега еще нет, но сады и дороги сверкают ледяными кристаллами. Вечером в дверь звонят. Я открываю и вижу пожилое лицо, которое я так хорошо знаю по фотографиям в газетах. Ида Марие Лильерут, вышедшая на пенсию врач-психиатр. Я никогда не думал о ней как об Аниной бабушке или о матери Марианне, но теперь вижу некоторое сходство, хотя и не такое явное, как было между ее дочерью и внучкой.

— Прошу вас, — говорю я.

— Спасибо. — Мы пожимаем друг другу руки, но это как-то неправильно. Я слишком молод, чтобы первому ее обнять, но когда она показывает мне пример, я отвечаю на ее объятие.

— Мальчик мой, — говорит она, как всегда говорит Марианне. И мне кажется, что мы уже давно знаем друг друга.

Я помогаю ей снять пальто, вижу, какая она хрупкая и худая, она тоже. В этой семье все слишком худые, думаю я. Но видно, что когда-то она была красива. Даже очень красива. Она и сейчас прекрасна со своими морщинами, оставленными на ее лице жизнью, и неповторимыми зелеными глазами. В ней есть что-то аскетическое. Ни пышной груди, ни пышных бедер. Она не Мэрилин Монро. Не соответствует латинским шаблонам. Она — Афродита Милосская.

У меня нет никакого угощения, кроме рюмки красного вина, но она сказала по телефону:

— Только красное вино, мальчик мой. Я не хочу мешать твоей работе.

И хотя я уверяю ее, что она нисколько мне не помешает, что мне очень приятно с нею увидеться, она подчеркивает, что это будет короткий визит.

Мы садимся на диванчики Ле Корбюзье. Еще по телефону мы перешли на «ты». Она не разрешила мне обращаться к ней на «вы». Теперь, увидев ее, я это лучше понимаю. Не в ее духе старомодная вежливость. Она такой же радикал, как ее дочь, наверное, тоже член Союза врачей-социалистов. Видно, она уже давно не была в доме Скууга. Она оглядывает гостиную.

— Здесь ничего не изменилось, — говорит она.

Потом смотрит на меня. Я чувствую на себе взгляд психиатра. Она привыкла наблюдать за людьми с определенной целью.

— Ты выглядишь старше, чем я думала, — говорит она. — Это хорошо, во всяком случае, для Марианне. Когда она рассказала мне о тебе по телефону, я решила, что у нее что-то вроде комплекса Лолиты, только наоборот. Моей дочери свойственны сильные страсти. Можно было бы подумать, что она неравнодушна к спортивным молодым людям, у которых ничего нет, кроме крепких мускулов и некоторых мужских достоинств. Хотя Марианне всегда была глубоким человеком. Может, этим и объясняется то, что у нее теперь такие большие проблемы.

— Я ничего не знал об этих проблемах.

— Понимаю. Марианне усиленно их скрывала.

Она поднимает рюмку и хочет со мной чокнуться. Я отвечаю на ее жест. Мне приятно, что она пришла ко мне. Я больше не чувствую себя таким одиноким со своим страхом.

— Я пришла, чтобы успокоить тебя, мальчик мой. Мы теперь знаем о депрессиях гораздо больше, чем знали, когда я была молодым врачом. И мы постепенно многое узнали о Марианне. Все страшное, что тебе пришлось пережить, произошло, собственно, не случайно. После смерти Ани и Брура я каждый день испытывала страх, потому что знала, какая Марианне ранимая и как ей трудно. Нет ничего удивительного, что она так быстро привязалась к тебе. У нее всегда была очень сильная воля к жизни. Может быть, это звучит странно, но нет никакого противоречия в том, что человек, склонный к суициду, в то же время стремится выпить до дна кубок жизни. Проблема Марианне была в том, что она слишком дисциплинирована и трудолюбива, что она в состоянии скрывать темные стороны от всех, кроме себя. А это опасно. Поэтому она сейчас и лежит в клинике, где другие люди, профессионалы, тоже могут их увидеть. Они ей помогут.

— А ты уверена, что она хочет получить помощь?

— Да, безусловно.Но как долго эта помощь будет действовать, говорить пока рано. Нет ни одного психиатра, который осмелится объявить психически больного человека полностью выздоровевшим. Всегда сохраняется возможность рецидива. Мы, профессионалы, должны научиться уважать болезнь, относиться к ней серьезно, понимать подаваемые ею сигналы. Это требует времени. Поэтому я и пришла к тебе.

— Чтобы предупредить меня?

Она улыбается.

— Нет, мальчик мой. Я пришла просить тебя прислушаться к своему сердцу.

— Зачем?

— Действительно ли ты любишь Марианне?

— Да.

— Но ведь ты любил Аню? Верно?

— Это совсем другое.

Ида Марие Лильерут кивает.

— Я понимаю. И не собираюсь копаться в твоих чувствах. Но я живу уже достаточно долго и не раз видела, как молодые люди связывают себя друг с другом, не подумав, действительно ли им это нужно. С тобой можно быть откровенной?

— Конечно, — отвечаю я. Она может говорить все что угодно, пока я знаю, что это мать Марианне и что у них так много общего.

— Как ты знаешь, мой муж умер. И только после его смерти я осмелилась задать себе такой вопрос: действительно ли я хотела прожить с ним всю жизнь? Я ни о чем не жалела. И за многое должна быть ему благодарна. Но я помню и других мужчин, которых я встречала в течение жизни, с некоторыми я даже изменяла своему мужу. И я подумала: зачем мы так рано связали себя друг с другом? Это неуместная мысль. Потому что не сделай мы этого, не родилась бы Марианне, и ее сестра тоже.

— У Марианне есть сестра? Я этого не знал.

— Правда? — Ида Марие удивлена. — Да, есть, она замужем, вполне счастлива, работает районным врачом где-то далеко в Финнмарке.

— Странно, что Марианне никогда не говорила мне о ней.