Марианне качает головой.

— Она сказала: «Ищи меня где-то между альтом и второй скрипкой».

— Она действительно так сказала? — Сельма Люнге вопросительно смотрит на меня.

— Да, так и сказала. Я это хорошо помню. Ведь мы говорили о квинтете до мажор. А в нем фортепиано не участвует.

Мы все физически ощущаем тишину, наступившую после этого рассказа. Необходимую тишину. Я наблюдаю за Сельмой Люнге. Она искренне взволнована. Но больше не плачет, хотя ее лицо словно открылось, такой я ее еще никогда не видел. Она с уважением смотрит на Марианне. Я понимаю, что она потрясена.

— Я всего этого не знала, — говорит она.

— Откуда ты могла это узнать? — улыбается Марианне.

— Я тоже считаю себя виноватой, — говорит Сельма Люнге. — У меня трое детей. Я знаю, что значит быть матерью. Я должна была что-то заметить. Должна была гораздо раньше понять.

— Ты говоришь об Ане. А ее было не так-то легко понять. И, может быть, у них с Бруром был тайный уговор.

— Ты называешь это уговором? — удивляется Сельма Люнге.

— Да. И это вполне объяснимо, — отвечает Марианне. — Разве между всеми нами не существует договоров и соглашений? Раньше у Брура была главная цель в жизни — любить меня. Потом появилась еще одна — обеспечить Ане наилучшее начало карьеры. И ничего больше. Несмотря на все слухи, Брур не был преступником. Он был ответственным, прекрасным человеком с чувством долга. Он всегда держал слово. У него были свои темные стороны. Но не такие темные, чтобы он совратил собственную дочь. Этому я никогда не поверю. Однако в духовном смысле он, возможно, и осуществлял над ней определенное насилие. Ведь все его надежды были связаны с нею. Она была слишком юна, чтобы понять, что он поступает так из лучших побуждений. Может, она считала, что он чего-то требует от нее и она должна этому подчиниться, чтобы заслужить его любовь. Может быть, эта трагедия объясняется тем, что они не понимали друг друга.

— Аня хотела умереть независимо от того, что ее отец покончил с собой? — спрашивает Сельма Люнге.

— Да, Аня хотела умереть, — отвечает Марианне.

Сахарный торт, кофе и коньяк. Дыхание Европы на Сандбюннвейен. Я часто забываю, что когда-то Сельма Люнге была мировой известностью. Забываю, что ее почитали и боготворили. Турфинн Люнге виляет перед ней хвостом, не знает, как угодить ей, убирает со стола. Мы с Марианне помогаем ему, ставим грязную посуду в посудомойку. Он варит кофе. Достает рюмки для коньяка. Приносит торт.

Сельма Люнге сидит на месте и одобрительно улыбается.

Марианне целует меня и шепчет мне на ухо:

— Я наговорила лишнего? Теперь тебе будет труднее с нею заниматься?

— Все в порядке, — уверяю я ее.

— Я рада. — Она отстраняет меня от себя, чтобы лучше видеть. И то, что она видит, как будто удовлетворяет ее. Может, она просто проверяет меня, думаю я. Теперь я знаю все. Все, что она была не в силах нести одна. Глаза ее сияют. Она выглядит довольной и освободившейся.

Турфинн Люнге предлагает нам вернуться в гостиную. Марианне просит прощения, что привлекла слишком много внимания к своей особе. Сельма Люнге уверяет ее, что мы все потрясены рассказанной ею историей. Как две подруги, объединенные женской солидарностью, они рука об руку, покачиваясь, переходят в гостиную. Видно, что Сельма Люнге изрядно выпила. Турфинн Люнге понимает, что подошло время, и подносит нам рюмки с коньяком.

— Это глупости, будто французский коньяк лучше других, — говорит он. — Попробуйте «Ансбах Уральт».

Мы чокаемся. Я пробую коньяк. Он хороший. Но ничего особенного.

— Бесподобно! — говорю я.

Турфинн Люнге доволен.

— Германия долгое время отставала от других стран, — серьезно говорит он. — Пришло время открыть миру глаза на настоящее хорошее качество.

Мы садимся в кресла.

— Ну как, ты думал о Запффе? — спрашивает меня Турфинн Люнге. — О том, что он не согласен с теми, кто считает, будто пессимизм нужно объяснять, исходя из невротических потребностей?

— Нет, — признаюсь я, удивленный тем, что он так серьезно ко мне относится. Что ему хочется поговорить со мной на эту тему. — Но я помню, ты объяснил мне, что депрессия, при известных предпосылках, может быть здоровой реакцией.

Турфинн Люнге кивает.

— И это очень важно. Речь идет об основополагающем понимании нашей психики.

Я не могу сосредоточиться. Кошусь на дам, которые сидят рядом на диване и о чем-то оживленно беседуют. Марианне по-прежнему словно окружена аурой. Она неуязвима и неприкосновенна. Может, потому что рассказала нам сегодня эту историю, думаю я. Именно здесь, как нигде в другом месте, она почувствовала себя достаточно сильной. Здесь она сумела сделать свое признание. Взять на себя вину. Наверное, она нуждалась в женской солидарности. И присутствие Сельмы Люнге придало ей силы.

Но я никогда не узнаю, о чем говорили тогда эти две женщины. Я только вижу, что разговор у них серьезный, что они одновременно закуривают, что Сельма Люнге пьет рюмку за рюмкой, а Марианне не пьет вообще, что все совсем не так, как рисовалось в моем воображении.

Турфинн Люнге пытается мне что-то сказать, но я не в силах слушать его.

С этого момента вечер словно вмерз в мою память. И от него веет ледяным холодом.

Мы пьем кофе в гостиной на Сандбюннвейен, едим сахарный торт и пьем коньяк «Ансбах Уральт». Атмосфера далека от той, что бывает на моих уроках с Сельмой Люнге. Я чувствую себя счастливым, мне хочется спать, и я потрясен рассказом Марианне. Но больше всего я ощущаю счастье оттого, что это уже позади, оттого, что Марианне смогла рассказать нам о своем самом трудном и сокровенном. Мне открылись новые стороны Сельмы Люнге. Мне хочется забыть, что она чуть не убила меня своей линейкой. Мне хорошо в этом доме. И я замечаю, что растущее уважение, которое эти две женщины чувствуют друг к другу, придает силы и мне. Во всяком случае, у меня появляется уверенность, что в будущем наша с Марианне совместная жизнь обретет смысл. Сегодня она всем нам оказала доверие, думаю я. Рассказала свою историю до конца. И хотя меня немного смущает, что она в качестве доверенных лиц выбрала, в том числе, Сельму и Турфинна Люнге, мне кажется, что она поступила правильно. Сельма Люнге тоже, хотя и совсем по-другому, виновата в смерти Ани.

Говорить нам больше не о чем. Мы молча пьем кофе. Мы с Марианне могли бы уже уйти домой. Но у Сельмы Люнге праздничное настроение.

— Вы не хотите послушать музыку? — предлагает она.

Марианне нравится эта мысль.

— Мы с Акселем создали дома на Эльвефарет свой маленький клуб любителей музыки.

Какой-то призвук в ее голосе заставляет меня насторожиться. Что-то для нее неестественное.

— Давайте начнем, — улыбается Сельма Люнге. — Эмиль Гилельс выпустил замечательную запись концерта си-бемоль мажор Брамса. Аксель его особенно любит.

— Музыка прошлого, — спокойно кивает Марианне. — Мы ее хорошо знаем. А у тебя нет Джони Митчелл?

— Митчелл? — удивленно переспрашивает Сельма Люнге. — Она пианистка?

— Нет, она поет песни, — отвечает Марианне.

— Никогда не слышала о такой певице, — с сожалением признается Сельма Люнге.

— Тогда давайте слушать Брамса, — соглашается Марианне. — Это надежное и знакомое. Аня любила Брамса. Брур любил Брамса. А ты любишь Брамса, Аксель?

Я киваю.

Сельма подходит к музыкальному центру. Турфинн Люнге зажигает несколько дополнительных свечей. Обстановка самая торжественная. Музыка должна успокоить волнение, вызванное рассказом Марианне.

— Брамс! — с ударением, удовлетворенно произносит Сельма Люнге.

Мы сидим в своих креслах усталые и немного пьяные. Только Марианне смотрит на нас сияющими глазами.