— Наши отношения еще тянулись, когда ты пришел и положил этому конец, — продолжает Катрине. — У нас состоялось еще несколько тайных свиданий, но было уже поздно. Тем не менее я рассердилась, когда он позвонил мне и сказал, что ты явился к нему домой. Ты знаешь, что разбил его брак? Дорте объявила, что они расходятся, а так как дом принадлежит ей, профессор живет теперь из милости у своих знакомых. Забавно, он получает жалованье, у него есть стипендия, но ему еще нужны вино, шампанское и дамы. Многие искусствоведы воспитаны для легкой жизни. Они не хотят понимать, что есть какой-то предел. Теперь-то я знаю, что была у него не первой и единственной девушкой Караваджо. Их было трое, и я встретилась с ними всеми. У нас состоялся откровенный разговор. Похоже, что он нам всем стал поперек горла, если можно так выразиться.

— Ты до сих пор сердишься?

— Дело не в этом. Ты проделал необходимую ассенизаторскую работу. Проложил трубы! — Катрине смеется, но вид у нее злой. — Тебе пришлось смыть все дерьмо, чтобы стало видно, что останется. И оказалось, что не осталось ничего.

Мы все еще сидим и разговариваем. Уже совсем рассвело. Почему мы не ложимся? И где отец? За окном распевают птицы. Синицы, дрозды, скворцы. Окно открыто. Нам слышно жужжание пчел, мух и шмелей. Фруктовые деревья сверкают в утреннем солнце. Новый день вступил в свои права.

— Ты рассказала мне все это для того, чтобы сообщить, что ты вообще покончила с мужчинами? — говорю я наконец. Это, как нарыв, долго зрело во мне.

Катрине настораживается. Таких слов от меня она не ждала.

— Что ты имеешь в виду? — почти враждебно спрашивает она.

— То, что отныне мы с тобой соперники, — говорю я.

Она задумывается. Не спускает с меня глаз. Интересно, она думала, что я просто брат, который играет на рояле? Что я думаю только о Дебюсси, Брамсе и Бахе и ни о чем больше?

— Что ты имеешь в виду? — снова спрашивает она, уже более миролюбиво.

— Раньше это была мама. Теперь Аня Скууг.

Катрине сжимает виски руками. Я не двигаюсь и наблюдаю за ней. Она как будто отсутствует. Долго. Я не отвечаю за нее, думаю я. Ни за нее, ни за отца, ни за кого. И чувствую силу и свободу.

Катрине замечает, что я не собираюсь ничего говорить, что теперь слово за ней. Она поднимает красные, заплаканные глаза.

— Поставь какую-нибудь пластинку, — просит она. — Из тех, что любила мама.

Я подхожу к полке, где стоят пластинки, спокойно перебираю одну за другой. Все эти произведения я знаю наизусть. Мамин мир никогда не отпустит меня. Я достаю Равеля. Концерт для фортепиано соль мажор. Я думаю о второй части.

— Не знаю, почему, но мне кажется, что это произведение, может быть, скажет что-то нам обоим. Я слышу в нем сразу две истории.

Я ставлю пластинку. Она сильно заиграна. Шорох. Помехи. Наконец звучит рояль. Тихо, почти нерешительно. Играет неизвестный пианист. Парижский оркестр. Катрине слушает.

— Я не помню этого произведения, — смущенно признается она.

— Теперь оно будет нашим, — говорю я. — Оно нас свяжет.

Не знаю, почему я так говорю. Идиотские, банальные слова. Но я произношу их, слушая прекрасную музыку, за окном июньское утро. В эту минуту в комнату входит отец. Катрине еще не видит его, только я, он прикладывает палец к губам, потому что не хочет нам мешать. Останавливается в дверях. Смотрит на нас, улыбается, думая, что мы оба счастливы, что слушаем музыку в память о маме и что отныне все будет хорошо. Эта мысль трогает его, и я вижу, как у него по носу сбегает слеза. Большая блестящая слеза стареющего человека. Он по-прежнему прижимает палец к губам. А я сижу и думаю, что многое отдал бы за то, чтобы остановить время. Ему незачем идти дальше. Ни ради меня. Ни ради Катрине.

Снова август. После гибели мамы прошло два года. Я не вижу Аню все лето. Мне хочется позвонить ей, но я не смею. Брожу подолгу утром и вечером. Эти названия улиц я помню наизусть. Эльвефарет. Фодвейен, Уве-Кристиансенс-вей, Нёттевейен, Кристиан-Аубертс-вей, Финнхаугвейен, Векерёвейен. Белые цветы июня превратились в плоды и фрукты. Семьи, которые уезжали на лето, вернулись обратно в свои виллы. Катрине, отец и я живем на Мелумвейен как чужие. Иногда Катрине спрашивает меня, не видел ли я Аню. Но я не знаю, где Аня. Красная вилла, в которой она живет, прячется за высокими деревьями, как и многие виллы в Рёа. Будь сейчас зима, по освещенным окнам можно было бы понять, есть ли там кто-нибудь дома. Но летом это невозможно. Несколько раз я стоял у ее дома в надежде услышать громкие звуки большого динамика AR, о котором она мне рассказывала, но слышал только пение птиц, а вскоре перестали петь и они. Кроме того, я не мог оставаться там слишком долго, не вызвав подозрений соседей. Гараж, где стоит «Амазон», закрыт. Поэтому я просто брожу по улицам, превращаясь в мечтателя. Часами сижу в ольшанике и думаю только о ней.

Однажды мне звонит Ребекка Фрост. Я знаю, что почему-то она неравнодушна ко мне. Она целует меня в губы. Но все-таки я для нее только один из многих. С таким же успехом она может поцеловать и Фердинанда.

— Аксель! Надеюсь, ты не навсегда исчез из моей жизни?

Я поражен.

— Нет, конечно!

— Как прошло лето в твоем краю?

— Я занимался. «Аврора». «Гаспар», но не очень успешно. И еще опус 109.

— Самый лучший из всех.

Мы говорим о последних сонатах Бетховена. Великих, тех, в которых столько говорится о смерти. Что нас, молодых, так в них привлекает? Я забываю спросить Ребекку, как она поживает. А может, просто не хочу спрашивать. Потому что она так богата, потому что, наверное, плавала на яхте со своими богатыми друзьями возле Тьёме и упражнялась на рояле «Бёзендорфер», который стоит у них на даче и нравится ей больше, чем стоящий дома, на Бюгдёе, «Стейнвей». А ее папаша, сказочно богатый судовладелец Фабиан Фрост, заработавший кучу денег на своих танкерах во время беспорядков на Ближнем Востоке, наверное, опять плавал где-то вместе с королевской семьей. В жизни Ребекки столько солнца, думаю я. Яркого солнца, спокойного моря, красивых ковров, картин под стеклом и в старинных рамах.

Но она звонит мне по иному случаю. Она звонит, чтобы поговорить о В. Гуде.

— Он хочет с нами встретиться, — сообщает она.

— Кто? Этот импресарио?

— Именно так. Сам В. Гуде. Он хочет встретиться с нами, со всеми финалистами прошлого года. В. Гуде приглашает нас на ланч в «Блом» через две недели.

— А чего он хочет?

— Поговорить. О нашем будущем. Пожалуйста, не отказывайся, Аксель.

— Я приду, — обещаю я.

Конечно, я приду на встречу с В. Гуде. Это великий импресарио, у него в кабинете наверняка висят портреты Рубинштейна, Хейфеца и Кемпффа. И может, не просто с их подписями. Вполне возможно, что на них написано: «Моему доброму другу В. Гуде…» и другие высокие слова. В. Гуде один заправляет всей музыкальной жизнью Осло. Впрочем, есть и несколько других имен, это импресарио развлечений, которые тяготеют к Фрэнку Синатре, мотокроссам и боксерским боям, но В. Гуде — единственный, и все мы, молодые пианисты, знаем, что должны считаться с его интересами. Они имеют значение для всех нас. За несколько дней до ланча Ребекка снова звонит мне и сообщает, кто дал свое согласие прийти на встречу с В. Гуде. Кроме нее, это Фердинанд, Маргрете Ирене, Аня и я. Значит, Аня там будет, думаю я с облегчением. Придет. Наконец-то я снова ее увижу.

Сентябрь в Осло. Воздух приносит грусть, резкие порывы западного ветра обеспечивают ясную погоду и предупреждают о приближении осени. Новоиспеченные студенты уже внесены в списки своих учебных заведений. По центру Осло с важными лицами разгуливают студенты-первокурсники в смешных шапочках. Все полно ожиданием чего-то нового — новой жизни, новых людей. Даже я до боли тоскую и жду чего-то, поднимаясь вверх по лестнице от остановки «Национальный театр», разочарованный тем, что не встретил Аню и мы не смогли поехать в город вместе. Я со своим роялем превратился в одинокого волка. Провал на Конкурсе молодых пианистов лишил меня статуса, но друзья меня не забыли. Я благодарен Ребекке, что она пригласила меня на встречу с В. Гуде. Что-то должно измениться. Я дал себе срок до будущего года, а там снова приму участие в конкурсах и концертах. Самый солидный концерт — «Новые таланты», который Филармония устраивает каждый год в январе. Стоит подумать и о международных конкурсах. Главный, конечно, конкурс имени Чайковского в Москве. Конкурс королевы Елизаветы в Лондоне, большие конкурсы в Америке. Я не сомневаюсь, что рано или поздно одержу победу, но на это нужно время. Дома, на Мелумвейен, мне приходится использовать среднюю педаль, приглушать звучание, потому что отец был вынужден сдать жильцам две комнаты на втором этаже. Один — странный тип с Запада, некто Скаар, истинный христианин, все лето занимается спортивным ориентированием, всю зиму ходит на лыжах, а между этим изучает точные и естественные науки. И второй — огромный детина из Тотена, Бендиксен, от которого воняет нюхательным табаком и потом, он изучает философию. Но они часто бывают дома в первую половину дня, и поэтому я не могу играть на рояле по три часа подряд в полную силу. Первый раз, когда я это проделал, Скаар появился в дверях белый как мел и пропищал: