Что касается Мани, то он пропадал в окрестных лесах и горах, невзирая на снег, ветер и трескучий мороз, а иногда даже, когда эти стихи обрушивались одновременно. Если индеец не уезжал за город, он проводил время рядом с маленькой Сесиль в часовне замка, переоборудованной под больницу, или в компании отца Жоржа, однако всегда был молчалив. С тех пор как могиканин вытащил несчастного ребенка из пропасти, малышка так и не пришла в сознание; она едва дышала, иногда жалобно постанывала, и по трепету ее закрытых век можно было предположить, что ей снятся кошмары. Девочка весила не более чем тонкий соломенный тюфяк, на котором она лежала, укутанная в покрывала, так что из них выглядырало только ее бледное личико с алыми от лихорадки щеками…

Из Сент-Соль Зверь ушел в окрестности Вентож, где его неоднократно видели. Потом он появился в Грез и напал на двенадцати летнюю пастушку, которую обнаружили в канаве на снегу, забрызганном кровью. Она была нагая и растерзанная, с обезображенным лицом и разорванным горлом, вспоротым животом и переломанными конечностями.

Грегуару приснился еще один странный сон, после которого он попросил Тома об одной услуге: устроить ему свидание с Марианной. Когда Тома вернулся из Сент-Альбана, он весь светился от радости, как будто ему удалось уладить собственные сердечные дела. Девушка согласилась на встречу с Грегуаром и назвала место, время и дату.

– Я сам ее видел, – рассказывал маркиз, сидя в библиотеке спиной к камину и наслаждаясь исходившим от него теплом. – Я говорил с ней, хотя и в присутствии ее мрачного однорукого брата, который все время ходил взад и вперед по комнате, словно тень, и бросал на меня горящий взгляд. Но когда я рассказал ему о твоей болезни, у него даже слезы на глазах выступили!

– Болезни? Что ты говоришь, о какой болезни? – изумленно спросил Грегуар. – И теперь все считают меня больным?

– Да ты и сам знаешь, шевалье. Тебя лихорадит, ты весь дрожишь, ничего не ешь. Ты все время молчишь, а если что-то и говоришь, то это только расстраивает моего деда.

– Что ж, значит, сегодня я буду есть и пить за твое здоровье, мой друг. И за радушное гостеприимство твоего деда.

Над озером, у подножия холма сгустились предрассветные сумерки, и от леса, раскинувшегося в двадцати шагах от берега, протянулись длинные тени деревьев. Когда только-только начал зарождаться день, на землю опустился туман, густой, обволакивающий, тяжелый, который навряд ли развеялся бы к полудню или даже к вечеру. Казалось, он замер, словно кошка, готовая наброситься на мышь. Но вот поднялся ветер, туман растаял, а оставшиеся клочья разнесло по окрестным долинам; Осторожно выкатив свой ярко-оранжевый бок из-за горизонта, солнце казалось уже не таким далеким, как раньше.

Лошадь шла шагом, и Грегуар невольно прислушивался, как снег скрипел под ее копытами. Вокруг не было ни души, только засохшие стебли травы, скованные морозом, выделялись на фоне нетронутой белизны…

Она появилась внезапно на опушке леса, окутанного утренним сумраком. Придерживая коня, который высоко поднимал ноги в глубоком снегу, девушка сразу направилась к нему навстречу. Покрытый золотой каймой подол ее платья, казалось, был усыпан мельчайшими кристалликами искрящейся сахарной пудры. Ее лицо озаряла улыбка, изо рта вырывалось легкое облачко пара, а щеки раскраснелись на морозе, напоминая летние яблоки. Грегуар спустился с лошади и забросил поводья в кусты, но те мягко упали в снег. Они подошли друг к другу. Их разделял лишь один шаг. Конь Марианны, потянувшийся за ней, перегнулся через плечо хозяйки и дохнул теплым паром в лицо рассмеявшегося Грегуара.

Они обнялись. Тело девушки было хрупким и теплым, но в то же время достаточно сильным. Она прижала свои губы к его губам, и ее язык, словно юркий зверек, проник ему в рот. В расстегнутом вырезе платья белела грудь, возбужденная от прикосновений его дрожащих любопытных пальцев. Засмеявшись, Марианна потянула его на себя, и они вместе упали в снег. Из-под тяжелого капюшона вырвались на свободу непослушные пряди ее роскошных волос. Внезапно во взгляде девушки появилось беспокойство, и она пронзительно посмотрела на мужчину, который упал сверху на нее. На ее губах, влажных от поцелуя, медленно расцвела улыбка, отчего в воздухе разлился тончайший аромат, совсем не похожий на запах морозного ветра. Положив руку ему на плечо, она прижала его к себе, а другой приподняла подол своего платья, обнажив тело до самой талии. И вдруг они услышали чей-то ядовитый смех, который, казалось, доносился с неба, затянутого горящими облаками. Приподнявшись, Грегуар увидел, как из сумрака леса к ним приближается Жан-Франсуа де Моранжьяс, одетый, как всегда, во все черное. Он держал поводья в своей единственной руке и, высоко подняв голову, смотрел на них.

Он перевел взгляд на Марианну, которая лежала на снегу, и… не мог вспомнить ее лица, ее улыбки, а то, что он помнил, казалось застывшей мертвой маской. Грегуар сильно тряхнул головой, пытаясь сбросить наваждение. Он понял, что это была лишь фантазия, едва не превратившаяся в очередной кошмар. Состояние шевалье было настолько болезненным, что его лоб покрылся каплями пота.

Из глубины леса, точь-в-точь как в его воображении, появился всадник, спускающийся по узкой тропинке, едва заметной на заснеженном склоне. Но это была не Марианна, а ее брат. Он приехал один. В гордом одиночестве пересекая склон, на котором ровной линией выделялся берег озера, Жан-Франсуа де Моранжьяс держал поводья в своей единственной руке и, высоко подняв голову, смотрел на него. Молодой граф остановился напротив Грегуара в полном молчании, не спуская с него глаз.

– Я знаю, кого вы ждете, шевалье, – сказал он, выдержав паузу. – Естественно, не меня и не ваших друзей волков, рыскающих по окрестным горам. И я понимаю, что вы удивлены…

Грегуар горько улыбнулся. Он едва сдержался, чтобы не ответить графу, что ничуть не удивлен. Чувствуя, как сильно бьется сердце, он просто спросил:

– Где Марианна?

– Сестре нездоровится.

– Так неожиданно?

– Я вас уверяю, если, конечно, вам нужны какие-либо заверения, что это на самом деле так. Со временем у нее это пройдет. И я надеюсь, времени понадобится немного… Но встреча с вами может причинить ей много страданий, от которых, несомненно, вы хотели бы уберечь ее. – Он прокашлялся и добавил: – А вот это она поручила мне передать вам.

– Я не понимаю. И я вам не верю.

– Ну что ж, меня это ничуть не удивляет, – спокойно произнес Жан-Франсуа и повторил: – Сестра просила меня передать вам вот это.

Он повернулся в седле, извлек из кармана бумажный сверток, краешек которого намок от растаявшего снега, и протянул его Грегуару. Тот нетерпеливо схватил его, теряясь в догадках, что там может быть написано. В свертке оказалось два листа бумаги: на одном была изображена Марианна с ружьем, а на другом – обнаженная Сильвия.

– И еще вот это, – пряча ухмылку, сказал Жан-Франсуа.

Дрожащими пальцами Грегуар взял письмо. Почерк был красивый, ровный, размашистый. И очень решительный.

Грегуара охватил жгучий гнев. Он поднял глаза на однорукого всадника, который сидел на коне вплотную к нему, и, не в силах отвести глаз от его тонких губ, растянутых в невыносимой усмешке, спросил:

– Как я могу знать, что в письме написана правда? И где доказательства, что его действительно написала Марианна? А если ее принудили силой написать все это?

Вместо ответа Жан-Франсуа де Моранжьяс посмотрел на шевалье с суровым неодобрением, и, очевидно, это неодобрение относилось скорее к наивной реплике, чем к безответственному поведению Грегуара, которое вынудило девушку написать это послание.

– Каким образом второй рисунок попал к вам в руки? Раз уж вы имели удовольствие мне его передать, то расскажите, как вы его нашли…