Я создаю новый язык. Я достиг пределов общеупотребительных языков, и теперь они мешают моим попыткам двигаться дальше. Им не хватает мощи выразить необходимые мне понятия, и даже в своей области они неточны и неуклюжи. Они едва-едва годятся для речи, не говоря уже о мысли.

Существующая лингвистическая теория бесполезна; я пересмотрю базисную логику, чтобы определить подходящие элементарные компоненты моего языка. Этот язык будет поддерживать диалект, соотносящийся со всеми областями математики, так что любое написанное мною уравнение приобретет словесный эквивалент. Однако математика станет лишь малой частью языка; в отличие от Лейбница [74], я осознаю пределы символической логики. Другие задуманные мной диалекты будут связаны с моей системой эстетики и теории познания. Проект займет время, но конечный результат несказанно прояснит мои мысли. После того как я переведу все, что мне известно, на этот язык, структуры, которые я разыскиваю, сами дадут о себе знать.

Я делаю паузу в работе. Прежде чем развертывать систему обозначения эстетических понятий, я должен составить словарь всех эмоций, какие только могу представить.

Я испытываю множество чувств, неизвестных обычным людям; я знаю, как ограничен их эмоциональный ряд. Я не отрицаю значимости любви и страха, которые чувствовал когда-то, но вижу их такими, какие они есть: как увлечения и переживания детства, они всего лишь предшественники того, что я испытываю сейчас. Мои сегодняшние страсти гораздо многограннее; с ростом самопознания сложность всех эмоций увеличивается экспоненциально. Мне необходимо всецело описать их, если я намерен посягнуть на задуманное сочинительство.

Конечно, на самом деле я испытываю намного меньше эмоций, чем мог бы; мое развитие ограничено интеллектом окружающих и тем скудным общением с ними, которое я себе позволяю. Вспоминаю конфуцианскую концепцию жэнь: недостаточно точно описанное словом «благожелательность», это неотъемлемое человеческое качество, которое вырастает лишь на почве взаимодействия с другими и которое не проявляется у одинокой личности. Оно — лишь одно из множества подобных. А я с людьми, люди повсюду, но мне не с кем взаимодействовать. Я лишь часть того целого индивидуума, которым может стать человек с моим интеллектом.

Я не обманываюсь жалостью к себе или тщеславием: я могу в полной мере объективно и логично оценить собственное психологическое состояние. Я точно знаю, какими эмоциональными ресурсами обладаю, чего мне недостает и какое значение я придаю и тому и другому. Я ни о чем не жалею.

Мой новый язык обретает форму. Он гештальт-ориентирован, великолепно приспособлен для мышления, но непрактичен для письма или речи. Его не переведешь в цепочку слов, он словно гигантская идеограмма, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма способна передать гораздо осмысленнее, чем любая картинка, то, что не под силу и тысяче слов. Сложность каждой идеограммы будет соответствовать объему содержащейся в ней информации; я развлекаю себя мыслью об исполинской идеограмме, которая опишет всю вселенную.

Печатный лист слишком груб и статичен для этого языка; в качестве носителей ему подошли бы разве что видеозаписи или голограммы, отображающие меняющиеся с течением времени графические образы. О разговорах на этом языке и речи быть не может, с учетом ограниченного диапазона частот, воспроизводимых голосовыми связками человека.

Мой разум бурлит, в голове кишат ругательства древних и современных языков, они мучат меня своей незрелостью, напоминая, что мой идеальный язык предоставил бы мне достаточно ядовитые термины, чтобы описать мое нынешнее разочарование.

Не могу завершить создание этого искусственного языка; слишком крупный проект для моего сегодняшнего инструментария. Недели сосредоточенных трудов не принесли плодов. Я пытался записывать результаты по мере совершенствования, привлекая зачаточный язык, который уже определил, и выводя всякий раз более полную версию, но каждый новый вариант лишь еще ярче освещал собственное несовершенство, вынуждая меня расширять конечную цель, обрекая ее на положение недостижимого Святого Грааля. Это все равно что пытаться творить ex nihilo [75].

А как же моя четвертая ампула? Мысль о ней не выходит у меня из головы: каждое разочарование, которое я испытываю на нынешней стадии, напоминает мне о возможности достижения иных высот.

Конечно, это серьезный риск. Инъекция может вызвать повреждение мозга или безумие. Дьявольское искушение, возможно, но тем не менее искушение. Не нахожу причины противиться ему.

Я мог бы хоть минимально, но обезопасить тебя, отправившись на инъекцию в больницу или, если бы это не получилось, хотя бы пригласив кого-нибудь к себе. Однако я решил, что инъекция либо будет успешна, либо нанесет непоправимый ущерб, так что я отказался от предосторожностей.

Я заказываю оборудование в компании по поставке медицинского оборудования и самостоятельно собираю аппарат для спинномозговых инъекций. Могут пройти дни, прежде чем эффект станет очевиден, так что я запираюсь в спальне. Не исключаю бурной реакции на препарат, а потому выношу из комнаты все бьющееся и прикрепляю к кровати ремни. Если соседи что-то услышат, они примут это за вой наркомана.

Я ввожу себе гормон и жду.

Мой мозг в огне, мой позвоночник пылает, прожигая спину, я парализован, разбит, опален. Я слеп, я глух, я бесчувствен.

Я галлюцинирую. То, что я вижу, так сверхъестественно ясно и четко, что может быть лишь иллюзией, невыразимые словами ужасы снуют передо мной, разыгрывая сцены не физического насилия, но душевного увечья.

Ментальная агония — и оргазм. Кошмар — и истерический смех.

На миг возвращается восприятие. Я на полу, пальцы вцепились в волосы, несколько прядей я вырвал с корнями, они валяются рядом. Одежда мокра от пота. Я прикусил язык, горло саднит: от крика, подозреваю. Судороги оставили на моем теле страшные расплывчатые синяки, я бился головой, судя по шишкам, наверняка заработал сотрясение, но ничего не чувствую. Прошли часы или секунды?

Затем зрение туманится, и рев возобновляется.

Критическая масса.

Откровение.

Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, как я знаю, и мое осмысление возвратно. Я понимаю бесконечность попятного движения этого самопознания, не продвигаясь шаг за шагом, но постигая предел. Природа рекурсивного осмысления ясна мне. Я открыл новое значение термина «самосознание».

Fiat logos [76]. Я сознаю свой разум в терминах языка гораздо более выразительного, чем все, что я представлял себе прежде. Подобно Богу, творящему порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он самоописателен и саморедактируем; он способен не только определить, он может определить и модифицировать собственные действия на всех уровнях. Гёдель [77]отдал бы все на свете за этот язык, в котором изменение формулировки вызывает полную перенастройку грамматики.

С этим языком я понимаю, как работает мой разум. Я не утверждаю, что вижу, как вспыхивают нейроны; подобные заявления принадлежат Джону Лилли [78]и его экспериментам с ЛСД в шестидесятые годы. Я только воспринимаю гештальты; я вижу, как формируются, взаимодействуя, ментальные структуры. Я вижу, как я думаю, и я вижу уравнения, описывающие мое мышление, и я вижу себя постигающим эти уравнения, и я вижу, как эти уравнения описывают то, что их постигают.

Я знаю, как они создают мои мысли.