Когда наутро мы прибыли в отель, все портье за стойкой просияли от удовольствия, увидев нас.
— Поздравляю, mes cheries [41], — сказал один из них, месье Дюре. Он всегда выполняет все желания Джулии и знает ее нужды «лучше собственных».
— Merci, monsieur, — ответила я на своем временами прорезающемся французском, который уже сослужил мне весьма полезную службу.
Французы так милы к людям с нервным срывом, что представить невозможно, почему у них такая гнусная репутация. Мистер Дюре оказался умнейшим и добрейшим человеком из всех, кого я встречала за всю свою жизнь.
— Итак, Дюре, куда вы поместите нас? Надеюсь, в самый божественный номер! — воскликнула Джулия. — О, и нельзя ли немедленно прислать нам кофе с молоком? И совсем petit foie gras [42]тоже было бы неплохо.
Дюре повел нас на первый этаж, к двойным дверям, выкрашенным в серо-зеленый цвет. На них золотыми буквами было написано:
— Volia! Наш plus romantique [43]люкс! Мы так счастливы узнать о вашей помолвке, — объявил Дюре, величественно распахивая двери.
Жаль, что я так и не увидела интерьера, поскольку отключилась прямо на пороге. Как оказалось — к счастью, потому что это дало горничным время сменить все бледно-розовые «обручальные» розы на фиалки, прежде чем я очнулась.
— Дюре, это разрыв помолвки, — сердито прошептала Джулия как раз в тот момент, когда я пришла в себя.
— Вот как? Что такое разрыв?
— Это когда свадьба отменяется, — вздохнула я.
— А, значит, vous-etes [44]старая дева? — допытывался он.
— Oui, — кивнула я. За следующие десять минут я истратила целую коробку бумажных носовых платков от Версаче, несмотря на всю прелесть нашего номера, состоявшего из гигантской гостиной с балконом и видом на Вандомскую площадь. К гостиной примыкали две спальни с отдельными ванными, набитыми разными сортами мыла с логотипом «Ритц», шампунями и гелем для душа в фигурных флакончиках «Ритц». В обычной обстановке это подняло бы мне настроение, но сегодня роскошь аксессуаров не произвела на меня никакого воздействия.
Проблема с негативными умственными состояниями состоит в том, что они почти так же непредсказуемы, как экс-бойфренды: никогда не знаешь, когда им взбредет в голову вернуться. Сейчас ты чувствуешь себя столь же счастливой, как звезда рэпа в лимузине с тонированными стеклами, а в следующую секунду что-то уносит твои мысли в место, почти такое же уродливое, как вестибюль Трамп-Тауэр. (Я подчеркиваю — почти, потому что самое уродливое, травмирующее любые эмоции место, куда вы можете попасть, не так безвкусно обставлено, как этот позолоченный интерьер.) Я, должно быть, совершенно рехнулась, вообразив, что в Париже ситуация улучшится. Но проводила дни, таскаясь за Джулией в «Гермес» и «JAR», где она купила кольцо с квадратным бриллиантом коньячного цвета за триста тридцать две тысячи, поскольку прослышала, что Роман Полански подарил своей прекрасной молодой жене-француженке точно такое же.
Правда, надевать его было нельзя: страховка действовала, когда оно лежало в сейфе.
«Ритц» угнетал меня больше самых жутких платьев Лоры Буш. Дюре едва со мной здоровался. Горничные бросали жалостливые взгляды, даже когда я давала им на чай банкноты в пятьдесят евро, позаимствованные у Джулии. Кроме того, здесь совершенно не было Потенциальных Мужей — а ведь я надеялась, что таковой немедленно избавит меня от чувства неполноценности. Я пришла к пагубному заключению, что, несмотря на все блестящие высказывания Глории Стайнем, Камиллы Палья и Эрики Йонг по этому предмету, для меня будет tres унизительным появиться в Нью-Йорке без жениха.
Мысли лихорадочно метались: если на то пошло, кто захочет жениться на мне?! Я не слишком интересна, не такая уж хорошенькая (просто люди из любезности делают вид, что я ничего), и немногие бойфренды, имевшиеся у меня, проводили со мной время из жалости. Никогда больше я не получу круглый столик в «Да Сильвано»; можно забыть о фирменной пасте с белыми трюфелями, которую шеф-повар «Киприани» готовил только для избранных гостей; мою платиновую дисконтную карту «Бергдорф» могут отнять в ту же минуту, когда совет директоров узнает о случившемся. Увидев, как далеко зашла моя «разрыврексия», дизайнеры перестанут присылать мне одежду взаймы; VIP-номер в «Бунгало-8» будет недоступен и мне в жизни не удастся посмотреть новый фильм прежде всех остальных, потому что приглашений на премьеры теперь не видать как своих ушей. Если очень уж повезет, допустят на семейный просмотр фильма недели на канале «Шоутайм» [45].
Да и обществом Джулии мне недолго осталось наслаждаться. На третье утро она приметила единственного ПМ во всем отеле: Тодда Бринтона II, двадцатисемилетнего наследника замороженных «телеужинов Бринтон» [46]. Он был в безупречной европейской униформе золотой молодежи — выглаженной белой сорочке, золотых запонках, джинсах, туфлях на тонкой подошве. Джулия считала, что Тодд ужасно эротичен, потому что похож на итальянского автогонщика, но вместе с тем — американец, поэтому она понимает каждое его слово. С тех пор как они встретились, я почти не видела ее.
— Как насчет Чарли? — спросила я как-то поздно вечером, когда мы пили коктейли за угловым столиком в баре «Хемингуэй».
— Он так умен! — поспешно воскликнула Джулия. — Все время звонит. Обожает меня. Думаю, Чарли вполне может прилететь. Очень беспокоится о тебе… И не смотри на меня так: нет ничего плохого в том, чтобы иметь сразу двух бойфрендов. Мой шринк считает, что для меня это очень полезно, поскольку я не зацикливаюсь ни на одном из них.
Клиническая депрессия опасно усиливалась. Каждый позолоченный угол этого платного дворца ухудшал мое состояние. Повсюду меня преследовали намеки на смерть. Женщины, накачанные ботоксом и завтракавшие в «Л'Эспадоне», шикарной зеркальной столовой, казались набальзамированными мумиями. Ванна в моей спальне пугала меня своими размерами, и я боялась в ней утонуть. И еще халаты: каждый раз, глядя на чудесные пушистые махровые одеяния персикового цвета с вышитыми золотом буквами ««Ритц», ПАРИЖ», я думала только о том, как было бы шикарно, если бы меня нашли мертвой в одном из них. До чего же все это трагично: ведь было время, когда столь эксклюзивный гостиничный халат вознес бы меня на седьмое небо. Помню, впервые надев такой светло-серый халат во «Временах года, Мауои», я испытала такие же ощущения, как в тех редких случаях, когда нюхала кокаин. Все очевидно: мне предназначено умереть в халате из «Ритца». Только эта мысль делала меня счастливой в эти дни: я покончу с собой в tres роскошном окружении. Я наконец поняла смысл «Ромео и Джульетты»: легче умереть, чем терпеть боль разбитого сердца. Надену пушистый халат с туфлями от Маноло: я жила в туфлях от Маноло и, честно говоря, хотела бы умереть в них. Наутро я спросила Джулию, каким образом покончила с собой дочь сестры Маффи.
— Героин, — пояснила она. (Я понятия не имела, где продают в Париже героин.) — А тебе зачем? Надеюсь, у тебя не появилось тяги к самоубийству?
— Нет! Сегодня я чувствую себя гораздо лучше, — ответила я. Это, разумеется, было не совсем ложью, потому что теперь, решив умереть, я чудесно себя чувствовала и снова смотрела на жизнь оптимистически.
— Не знаю, почему этим ребятишкам попросту не наглотаться адвила? — заметила Джулия. — Куда легче, чем загнуться от крэка или такой же дряни.
— Адвил? От адвила можно умереть? У меня наверху целая бутылка. Интересно, сколько нужно его выпить?
— Полагаю, все, что больше двух, уже будет передозой, — авторитетно сообщила Джулия.
Ужасно думать, что три маленькие таблеточки от головной-боли могут отправить тебя на тот свет. На всякий случай придется принять восемь. Господи, почему люди не убивают себя чаще, если это так легко?
