Больше всего я ненавидела массировать ее. Я ненавидела то, что мне приходится прикасаться к ней. Мне было невыносимо находиться вблизи ее. Я ненавидела то, что не могу на протяжении длительного времени избегать ее общества. Когда она однажды вечером почувствовала, что переутомилась, и пожаловалась, что у нее болят спина и затылок, я сделала ошибку — из сочувствия предложила ей сделать массаж. Делать массаж меня научили Зита и Паийя. Жестокая Мадам прониклась ко мне такой благодарностью, что в тот вечер даже взяла меня с собой в ресторан и заказала мне момос — тибетские пирожки с начинкой, которые я очень любила. Однако с этого дня она стала требовать делать ей массаж ежедневно.

Когда она возвращалась из своего бюро, то шла наверх, в спальню, раздевалась до трусов, ложилась на кровать и вызывала меня к себе.

— Урмила, где тебя носит? Я жду свой массаж! Ты знаешь, как мне это полезно.

Она утверждала, что после массажа чувствует себя очень хорошо, становится такой посвежевшей и помолодевшей. В это время она даже не подходила к телефону.

С чувством отвращения я разогревала немного кокосового масла и поднималась по лестнице наверх. С каждым днем мне становилось все труднее и труднее преодолевать себя. От одного лишь ее вида — как она возлежит на огромной, застеленной дорогим постельным бельем кровати — меня начинало тошнить. Но, тем не менее, скрепя сердце я заставляла себя машинально водить руками по ее спине, пытаясь при этом отвлечься от грустных мыслей.

Я думала о Манпуре, о своей семье. Как там у них дела? Я думала о моих маленьких племянницах и племянниках.

Сколько их уже появилось? Я представляла себе желтые поля рапса, хижины, затерявшиеся среди полей, довольных собой поросят, валявшихся перед домами в грязи, маленьких собак, играющих во дворах. Я видела светлую бархатную зелень рисовых полей, колышущуюся под ветром, как море. Темную, сочную зелень джунглей. Разноцветные пятнышки сари. Женщин, возвращавшихся с полей и несущих на головах охапку рапса или кукурузы. Я напрягала слух и слышала чужие волнующие звуки, которые доносились из чащи леса: пение птиц, крики обезьян, шум огромных могучих деревьев. Шелест дождя на соломенных крышах. Звонки велосипедов на полевой дороге. Глубокий гортанный рев буйволов. Песни женщин, которые они пели во время работы.

Я убегала далеко в свой мир фантазий, где я ходила в школу. Я представляла себя в новой, с иголочки, школьной форме, в голубой блузке, в синей плиссированной юбке, со стопкой тетрадей под мышкой, как у всех детей, которых я видела у нас в деревне.

Почему мне так не повезло, почему родители не отдали меня в школу? Почему я вынуждена жить далеко от дома в этой тюрьме с телевизором с плоским экраном, с микроволновой печью, с оросительной установкой для газонов и охранником?

Жестокая Мадам довольно постанывала, пока я массировала ее. Иногда она даже засыпала при этом. Это было хорошо. Тогда я облегченно вздыхала.

Но в иные дни ее тянуло на разговоры. Это были те немногочисленные моменты, когда она ни с того ни с сего начинала рассказывать о себе. О своей работе, о прежней жизни, о своей семье, о своих путешествиях. О том, как все было, и о том, кого она встречала.

Наверное, я должна была воспринимать как честь, что она доверялась мне, камалари. Но для меня это было еще противнее, чем прикасаться к ней. Я слушала ее, стараясь не говорить ничего, кроме «хм», «ага», «да», «действительно», «о нет».

Но бывали такие дни, когда ей этого было недостаточно. Тогда она хотела больше узнать обо мне. Что я думаю о том или этом, каково мое мнение. Я старалась отвечать так дипломатично и уклончиво, как только возможно, потому что если я говорила не то слово, или то, что ей не нравилось, ее настроение могло моментально испортиться. Это было очень тяжело. После этого я чувствовала себя совершенно изможденной — не потому, что мне приходилось массировать ее целый час, а потому, что я все время должна была думать, что нужно сказать, причем думать очень напряженно, чтобы не попасть в ловушку.

Она говорила:

— Ты уже так давно уехала из дому. Твои родители не ищут тебя, ничего не спрашивают о тебе. Они, наверное, уже свыклись с тем, что тебя нет с ними, даже, наоборот, рады, что ты далеко от них и чему-то научишься здесь, в Катманду. Они не любят тебя, иначе бы они не отдали тебя в служанки. Поэтому те деньги, которые ты зарабатываешь у меня, ты не должна отдавать своим родителям. Прибереги их для себя. У меня достаточно денег, об этом ты можешь не беспокоиться. Ты можешь остаться у меня навсегда. Может быть, я когда-нибудь уеду в Америку и возьму тебя с собой. Ты всегда можешь поехать со мной. Ты останешься со мной? Ты поедешь со мной в Америку? Ты останешься со мной или как?

Я не говорила ни да ни нет, хотя ее слова меня очень обижали.

А что, если она была права? Если моя семья действительно забыла обо мне и была бы только рада, если бы я не вернулась?

Иногда, расслабившись, она даже спрашивала:

— Чего ты хочешь, скажи мне? Может, пойдем в храм?

Она знала, что я очень любила ходить в храмы. Это была одна из немногих возможностей выйти из дому. Кроме того, мне очень нравилась атмосфера в храме.

Однажды она взяла меня с собой в храм Пашупатинах. Это самый значительный и величественный храм приверженцев индуистской веры в Непале. Здесь умерших людей сжигают на берегу реки Багмати. Со всего мира сюда направляются целые толпы людей. Здесь можно увидеть много паломников и саду — аскетов с длинными бородами, с телами, выкрашенными белой краской, и волосами, собранными в косы на голове. Святые мужи приходят сюда со всего Непала и даже из Индии и Бангладеш.

Храм посвящен Шиве, являющемуся повелителем животных. Он также является богом-покровителем Непала. На деревьях с широко разросшимися над землей корнями, на ветках и крышах храмов кричат макаки-резусы. Они используют любую возможность, чтобы украсть у посетителей орехи, овощи или кексы, разбрасывают вокруг себя жертвоприношения и творят всякие безобразия в храме. Пахнет огнем. Воздух, кажется, дрожит от множества людей и звона молитвенных колоколов.

Кроме того, в Пашупатинахе находится единственный в стране государственный дом для престарелых. Туда Жестокая Мадам привозила одеяла, простыни и рис. По той причине, что она, естественно, как и полагается верующей индуске, раздавала милостыню. Она, конечно, была убеждена в том, что является благородной, щедрой и хорошей госпожой. Я сопровождала ее туда. То есть она шла впереди, а я тащила за ней сумку с вещами.

Однако же, когда у нее был плохой день, а я просила ее взять меня с собой в храм, она презрительно отвечала:

— Тхару — это крысы, а крысам нечего делать в храме.

Неприятнее всего для меня был момент, когда во время массажа она переворачивалась и не прикрывала свою голую грудь. Этого момента я боялась по-настоящему. В нашей культуре люди не обнажаются друг перед другом. Даже если мы находимся у колодца или дома среди одних женщин. Мы всегда стараемся прикрываться полотенцем или, по крайней мере, отворачиваться.

Она, однако же, очень гордилась тем, что у нее груди все еще были такими высокими и твердыми. Ее это не смущало, наоборот, она этим наслаждалась. Тогда я старалась накрыть ее полотенцем или массировать ей шею и живот, лишь бы не прикасаться к ее груди, потому что мене это было противно.

Некоторым образом она почти что ревновала меня. Она, влиятельная женщина-политик, жесткая деловая дама, уважаемая леди из высшего света, ревниво относилась ко мне, маленькой деревенской девочке, ко мне, камалари, которая вынуждена была обслуживать ее в ее же доме, убирать и стирать ее белье. Это я замечала все чаще и чаще, потому что у меня было то, что она не могла купить за все свои деньги и не могла наколдовать себе при всей своей власти.

Часто она испытующе смотрела на меня и говорила:

— Ах, Урмила, ты еще такая молодая! У тебя такая упругая кожа! Я отдала бы все, что угодно, за твою молодость. Когда я смотрю на себя в зеркало, вижу только морщины. Какие бы дорогие кремы я ни применяла, морщины не исчезают…