Читать я закончил в три часа ночи. Некоторое время я дремал сидя, прислонившись головой к спинке кровати, и, вздрагивая, просыпался всякий раз, когда тетрадка соскальзывала с колен на пол. Потом я собрал их все вместе и, мамиными парикмахерскими ножницами, вырезал сначала сцены из школьной жизни, а потом сцены из домашней жизни. Разделил их на стопки – отдельно школа, отдельно дом – и по очереди пересмотрел и сверил. И опять истории получились разные, но в то же время одинаковые: случилось это, потом то. Но когда я попытался разложить картинки в правильном порядке, оказалось, что у меня ничего не получается. Я слишком устал, слишком сильно запутался; перестал различать детали. В конце концов я вообще мог узнать только себя и Дженис. Но не способен был отличить себя двенадцатилетнего от себя двадцати– или тридцатичетырехлетнего, а первую Дженис от второй. Что же касается учителей, тети, мамы с папой… они слепились в один общий ком. И лишь по нумерации страниц – а не по самим картинкам – я смог восстановить изначальный порядок. Только теперь страницы в тетрадях не были закреплены и легко могли выскользнуть из-под обложки.

Рассвело. Я выключил свет в спальне и спустился вниз. Тщательно обследовав кухню, нашел пустую коробку и то, чем ее заполнить: консервы, печенье, сырные крекеры, банки с арахисовым маслом и джемом. Консервный нож, столовые приборы. Потом я наполнил водой из-под крана кастрюли и пустые молочные бутылки. Нелегко было затащить их на чердак, не пролив ни капли. Переправив провизию на чердак, я взял из своей комнаты одеяло, подушку, зимнюю куртку – ту самую, с капюшоном, – а также пустой блокнот и карандаши, которые прихватил из квартиры мистера Эндрюса. Я вывинтил лампочку из светильника рядом со своей кроватью и вкрутил ее на чердаке. Пощелкал выключателем. Все работало. Последний раз сходил в туалет – отныне моча и кал будут поступать в ведро с крышкой, куда я налил немного воды и жидкости для мытья полов. Убедившись, что сделано все необходимое, я в последний раз залез на чердак и чуть не свалился оттуда, когда встал на колени у открытого люка, чтобы поднять наверх складную лестницу. Я захлопнул люк. Он издал глухой деревянный щелчок и полностью перекрыл доступ дневному свету.

Это слово мистер Эндрюс – Энди – тоже запретил мне использовать как для обобщенного, так и для избирательного оскорбления представителей учительской прогрессии. То бишь профессии.

Для всех этих блядей, этих вульв с мелками и тетрадками, с их «делай то/делай се», «не делай того/не делай сего», «так надо» и «так положено». С их преподаванием и изучением, заданиями и суждениями, баллами от одного до десяти, с их проклятым «делай что тебе говорят». С их правилами. С их положением верховного судии.

Есть латинское слово pudenda. Оно обозначает наружные женские половые органы и происходит от глагола pudere – стыдиться. И раз учителей нельзя называть тем, другим, словом (ни в его анатомическом, ни в его вульгарном значении), то я присваиваю себе этимологическое право называть их пудендами.

Я знаю, что сказал бы мне на это мистер Эндрюс (знаю, потому что сам рисовал, как он это говорит):

Потенциально все мы пуденды.

Я трогал пуденду Дженис (когда она писала), видел мамину – во второй раз, когда Дженис от нас ушла. И однажды назвал маму тем, ужасным,словом, только для того, чтобы увидеть, какое у нее будет лицо.

Я солгал, когда сказал, что мистер Эндрюс видел мои комиксы, тетрадки с картинками, в которых запротоколирована вся моя жизнь. Их видел «мистер Эндрюс», а мистер Эндрюс не видел. «Мистер Эндрюс» – «Энди» – был со мной на чердаке все десять дней моего затворничества. Он был со мной так же, как бывал со мной и Дженис сэр Мистрий; когда рисуешь какие-то вещи (и думаешь, что они реальны), они иногда сбываются. Потому что истину надо искать в своем воображении. Я воспроизводил мистера Эндрюса на бумаге, я производилего. На одних картинках он был таким, как раньше, когда я у него учился (прежняя внешность – ни бороды, ни сигарет – прежние манеры), на других – таким, как сейчас, когда я жил в его квартире. Мы беседовали. При помощи облачков со словами. Облачка заполняли каждый квадратик каждого комикса. А комиксов были сотни. И в каждом из них я старался заставить его понять. Понять историю – истории, – которые двадцать три года рассказывали картинки, лежащие под мягкими тетрадными обложками. Мы беседовали так, как в то последнее утро, когда я забрал свои вещи и ушел, чтобы ни он – мистер Эндрюс без кавычек, – ни Констанс не отягощались моим присутствием. Что, как знает всякая уважающая себя мисс Макмагон, сказано совершенно не по-английски. В то утро я, до той или иной степени, раскрыл перед ним смысл (ф)актов работы над ошибками, уже исполненных и еще предстоящих: с ним самим и с мистером Бойлом. Я признался ему в своем бегстве. В своей беглости.Я включил его в картину.

(Мы разговариваем на чердаке, я и «мистер Эндрюс».)

Иногда я рисую какие-то вещи, и они сбываются или, наоборот, стираются.

А Дженис? Твои мама и папа… они сбываются? Могут ли они ожить, Гегги?

Не называйте меня так.

Могут?

(Показываю на аккуратную стопку тетрадей.) Они там! Они там! Я их нарисовал!

Чем же ты управляешь? Бумагой, карандашами? Только своими мыслями – и то если повезет.

Вы говорили…

Что, Гегги?

Н-н.

Что?

Все то, что вы говорили. То, каким вы были.

Я не говорил… этого я не говорил. Если ты думаешь, что я это говорил, ты просто…

То, что вы говорили, теперь принадлежит мне. Я это слышал, и оно мое. Оно принадлежит мне, а не вам!

Ты не можешь…

Могу. (Поворачиваясь к нему.) Я, блин, могу все, что хочу.

Я никогда не учил тебя обижать людей.

(На чердаке мы – я и «Энди» – вместе жевали полоски бумаги и делали слюнптуры на всех плоских поверхностях: на полу, на балках, на стропилах, на упаковках, на обложках тетрадей. Иногда он все портил – закуривал сигарету. Но это было легко поправить – на одной картинке он держал сигарету, а на следующей тушил ее и снова принимался жевать бумагу. Дым медленно, картинка за картинкой, рассеивался. Я, на чердаке, жевал бумагу и ежедневно испражнялся в ведро. Дерьмо выходило формата A4.)

Внизу послышался шум. Голоса. На пятый или шестой день. Я не помню. Еды оставалось мало, так что, может быть, это случилось и позже – на восьмой день. Я затаился и, пока они расхаживали там внизу, сидел очень тихо, вслушивался в их мужские голоса, но слов различить не мог. Я зажмурился, так, как учила Дженис, и дышал неглубоко, неслышно.

Чудища нас не найдут, Гегги. Ни динозавр, ни саблезубый тигр, ни мамонт. Они даже не узнают, что мы здесь.

Я сидел тихо, пока голоса и шум не стихли.

Рост мистера Эндрюса – примерно пять футов десять (ну, может, одиннадцать) дюймов. Он ниже меня, если только не стоит надо мной, когда я сижу или лежу. С другого конца комнаты – или когда он в саду, а я у окна наверху – он намного ниже. А «мистер Эндрюс» на моих картинках был и того меньше, иногда всего несколько сантиметров от пола. Зато на портрете, который занимает столько места в его кабинете на «Фабрике искусств», он просто огромный. Когда он сидит за столом перед возвышающейся за его спиной картиной, то по сравнению с самим собой кажется настоящим карликом.

(На чердаке мы с ним обсуждали вопросы, имеющие или не имеющие, в зависимости от наших точек зрения, отношение к вышесказанному. «Мистер Эндрюс» высказал мнение, что я вижу все в искаженной перспективе. Все, что я вижу, потеряло пропорции.)

Я говорю: никогда не путайте пропорции и количество, перспективу и относительность. Вы сами меня этому учили, сэр.