Легкие у меня теперь в порядке. Дерьмо, правда, выходит формата A4…

Однажды он пошутил так в классе, и все заржали, из-за слова «дерьмо». Кто-то из мальчишек рассказал об этом своему отцу, тот написал директору, и мистер Эндрюс получил устный выговор.

Грег, а дома ты рисуешь?

Только картинки.

Какие картинки?

Обычные картинки. Знаете, вроде комиксов.

А у тебя есть где работать? Чтобы никто не мешал?

У меня своя комната.

А мама?

Ей нельзя входить.

Мистер Эндрюс кивнул. Если захочешь порисовать здесь – взять бумагу, краски, кисточки, все, что угодно, – просто скажи мне, ладно? Я имею в виду, по вечерам. Или в выходные. Вот тут есть ящик, можешь запирать в нем свои работы.

Ей нельзя входить.

Он, глядя мне в глаза, снова кивнул. Хорошо, но мое предложение остается в силе.

Я смотрел в пол, на разделяющее нас пространство. Я думал, что он меня сейчас отпустит, а он показал на парту напротив и предложил сесть.

Я в неуверенности застыл. Мне нужно было идти на естествознание.

Мистер Бойл?

Да.

Мистер Эндрюс жевал, чуть приоткрывая рот, с негромким, похожим на звуки поцелуя, почавкиванием. Я смотрел, как он достает изо рта и прилепляет под парту белую кашицу. Потом он выставил перед собой кисти рук, растопырив толстые, короткие пальцы. Желто-коричневые пятна на указательном и среднем пальцах красноречиво свидетельствовали о его бывшей дурной привычке. Руки у меня, любил говаривать мистер Эндрюс, не мастера, а мастерового.

Ладно, Грег.

Я медленно двинулся к двери. Мистер Эндрюс не возражал, не сказал: подумаешь, чуть-чуть опоздаешь на естествознание. Сказал только:

Что ж, увидимся… когда, в четверг?

В пятницу.

В пятницу?Точно? Значит, в пятницу. Осторожней, смотри, куда идешь.

Я вышел из класса, прошел по коридору, спустился по лестнице. Взял из своего шкафчика книги, положил их в сумку, перебросил ее через плечо – при каждом шаге она билась о мое бедро – и отправился в естественнонаучное отделение. Урок уже явно начался. Мистер Бойл непременно отпустит по поводу моего опоздания какое-нибудь ядовитое замечание. Я представил его: прямые светло-каштановые волосы, зачес на лысине, очки, несколько ручек в кармане пиджака, металлический зажим для галстука. Мистер Бойл никогда не ходил в кпассе босиком и не забывал побриться. Не делал слюнптур. Я стал открывать дверь в класс и вдруг заметил, что пальцы у меня испачканы краской. На дверной ручке осталось ярко-красное пятно.

Когда серый цвет образуется в результате смешения черного и белого, его нельзя называть неопределенным, потому что в этом случае он не просто объединяет две противоположности, а воплощаетих, делает их единым целым. Если же серый цвет образуется в результате смешения двух дополнительных цветов – скажем, желтого и фиолетового, – его нельзя называть «скучным», «тоскливым», «депрессивным», ведь известно же, что на самом деле перед вами сочетание двух ярких цветов.

В рассказе о том, как я, после посещения мистера Хатчинсона, скрылся из Оксфорда и вернулся в Лондон, есть непонятные – серые –моменты. А мой адвокат хочет разделить их на белые и черные. Ему нужны факты. Каким конкретно образом мне удалось попасть из Оксфорда на М40? Какая конкретно машина довезла меня до Лондона? (Желтая, говорю я.) Где я прятался? У себя дома? Если да, то как мне удалось избежать ареста? Если нет, то где же я был? Когда я устаю сотрудничать,адвокат напоминает мне о необходимости определить мое душевное состояние на период, непосредственно предшествовавший последнему эпизоду дела. С целью, как водится, смягчения приговора. Мои объяснения кажутся ему неудовлетворительными – но уж на это мне решительно насрать. Он так зациклен на последнем эпизоде, что, по своему обыкновению, совершенно забывает о предпоследнем.В нем ведь нет состава преступления. Нет ничего такого, что заинтересовало бы суд. От адвоката ускользает тот факт – а я воздерживаюсь от объяснений, – что в предпоследнем случае оттенков серого ничуть не меньше, чем во всех остальных эпизодах; при всей их яркости, при всей, казалось бы, очевидной разделенности на черное и белое.

На моих картинках адвокат сидит в одном квадратике, а я в соседнем. Он пытается ко мне пробиться. Тонкая черная линия, разделяющая квадратики, изгибается, повторяя контуры адвокатских рук и ног. Но не пропускает его.

На лугу паслись лошади и овцы; вдалеке, у реки, сварливо галдели канадские гуси. Над откосом, там, где вдоль коротких деревянных мостков были пришвартованы моторные лодки и зелено-красные яхты, поднималась тонкая струйка дыма. Я спустился с горбатого мостика на глинистую дорожку, ведущую через пастбище к причалу. Какой-то человек рубил там дрова. Он поглядел на меня, но ничего не сказал. По мосту над откосом я прошел к речке, свернул на пешеходную дорожку и по другому мосту вышел на противоположный берег, где на покрытой гравием площадке под деревьями располагалась небольшая лодочная станция.

В витрине лавчонки, среди свернутых кольцами канатов, канистр с топливом и навигационных карт, висела акварельная картина в рамке, пейзаж: желто-зеленый луг под ширью бледно-голубого неба с редкими пятнами белых облаков. Этот вид открывался к северо-западу от лодочной станции, в сторону от города – от зеленых куполов, от шпилей и башен цвета меда. Какое-то время я изучал картину, периодически поворачиваясь и сравнивая изображение с оригиналом. В картине обнаружились несоответствия – телеграфные провода, отсутствующая дымовая труба, деревья на месте крыш. Цвета были ненатуральные, анемичные – краски выцвели от времени и солнечных лучей, что неприятно подчеркивало плоскую безликость ландшафта. Угол и точка зрения тоже были не те; мольберт, должно быть, стоял недалеко, но не на том самом месте,где сейчас находился я. Мне захотелось зайти в лавочку, вынуть картину из витрины и отнести ее на то место у реки, с которого она была написана, чтобы понять, удалась ли художнику перспектива. Но я очень устал и проголодался, и у меня после избиения мистера Хатчинсона болела рука. Солнце скрылось за облаками, начался дождь. Я отошел от витрины и продолжил свой путь по тропинке вдоль реки.

К тому времени как я добрался до дороги, мои волосы и одежда стали влажными, а дневной свет заметно померк. Дорога вилась между скоплениями домов, поднимаясь к забитому машинами узкому шоссе. Купив на заправочной станции арахис, шоколадку и банку какого-то напитка, я прошел к небольшой площадке у обочины. Я стоял, вытянув большой палец, ел, пил и считал машины. Отец научил меня играть в дорожный крикет: легковушка – одна пробежка, фургон – четыре, автобусы и грузовики – по шесть пробежек каждый, а мотоцикл – воротца. Так, у дороги, под дождем, я играл в крикет, дожидаясь, пока кто-нибудь не согласится подбросить меня до Лондона.