Отец великолепно знал таблицу умножения: пальцами щелкнуть не успеешь, а он уже отвечает. Что ни спроси.

Девятью восемь?

Семьдесят два.

Семью двенадцать?

Восемьдесят четыре.

Когда мы играли в дартс, он вычитал 85 из 501 в уме так быстро, что вы не успели бы даже записать эти числа на доске, и всегда мог сказать, куда бросить, чтобы закончить игру. Ему достаточно было взглянуть на футбольные таблицы в воскресной газете, и он сразу мог подсчитать среднее число забитых «Челси» голов или сказать, сколько им нужно набрать в оставшихся играх, чтобы не вылететь.

Устный счет. Арифметика. Сколько ни складывай, ни вычитай, ни умножай и ни дели, ответы бывают только двух типов: верные и неверные.

Я как-то сказал мистеру Тэйа: не понимаю, зачем надо учить математику. Он мне объяснил, что бывает математика теоретическая, а бывает прикладная. Теоретическая математика, сказал он, есть набор отвлеченных знаний о числах, множествах и пространствах. А прикладная математика – это применение теории на практике. Решение конкретных задач с помощью обобщенных формул. Я сказал: все равно математика очень скучная, а он ответил:

Физические упражнения тоже скучные, но мы делаем их, чтобы поддерживать форму. Математика – это упражнение для ума.

И улыбнулся. У него были очень белые, очень ровные зубы и идеально подстриженные усы. Густую черную шевелюру всегда разделяли ровные бороздки – следы металлической расчески, которой он время от времени причесывался, с рассеянным автоматизмом доставая ее из внутреннего кармана пиджака. Говорил он с акцентом, но безупречно правильно. Кожа у него была цвета крепкого кофе.

Пока мистер Тэйа что-то объяснял или писал на доске, я рисовал на последних страницах тетради картинки. Комиксы. Строил из геометрических фигур дома, деревья, людей. Рисовал велосипеды с треугольными колесами, детей с продолговатыми головами и круглыми ногами. Рисовал лица из цифр: ноль – голова, две тройки – уши, перевернутая семерка – нос, много единичек – волосы, уложенная на бок восьмерка – глаза, маленький нолик – рот. Возможности раскрашивать у меня не было – цветные карандаши на математике ни к чему. Если мистер Тэйа направлялся в мою сторону, я спокойно, не делая резких или подозрительных движений, открывал начало тетради и делал вид, что занимаюсь тем, чем положено. Мальчишки в классе, дождавшись, когда он пройдет мимо, начинали зажимать нос и корчить рожи. Их «рвало», они «падали в обморок». Карривонька.

Когда я сказал ему, что не понимаю математики, он ответил:

А что в ней непонятного? Это всего лишь числа. Все сводится к числам, все и всегда. Без вычисления нет знания.

Числа, сказал он, есть ключ к пониманию мира, в котором мы живем. Взять, к примеру, физику. Ученые-физики создают теории о природе Вселенной, о ее строении, происхождении, о взаимосвязи времени и пространства. Теории эти нельзя описать без математических формул. Кто больше всех знает о тайнах бытия? Не поэты, не церковники и не философы, а те, кто умеет вычислять. Математики. Он снова улыбнулся:

Числа обладают созидательной силой, Грегори. Ноль плюс ноль равняется один.

Я предложил мистеру Тэйа следующее определение:

Статистик – это тот, у кого голова в печке, а жопа в холодильнике, и он при этом утверждает, что в среднем температура его тела абсолютно нормальная.

Мистер Тэйа не засмеялся и даже не улыбнулся. Он сказал, что я употребил грубое слово и проявил к нему неуважение. В тот же день, позднее, я случайно услышал, как он пересказывает мою шутку другому учителю.

Каковы были мои шансы выследить мистера Тэйа? Как их вычислить? Какой метод применить: вероятностный? Случайный? Отец говорил, что шансы выиграть по ставке зависят не только от того, насколько вообще вероятен выигрыш данной конкретной лошади, но и от того, какое количество профессиональных игроков на нее поставило. Это, мол, вопрос спроса и предложения и доли прибыли. Ипподромной бухгалтерии.

Ставки – это не казино, Грег, это вложение средств. Спи-ку-ля-ция. Спроси кого-нибудь, кто занимается акциями на бирже, игрокон или нет, и послушай, что он тебе скажет.

Мама говорила, что отец рассуждает задним местом.

Я понял так: если на какую-то лошадь (собаку, футбольную команду, неважно) ставит достаточно много людей, она обречена на выигрыш. Как и в том случае, если на нее ставит один-единственный человек – но ставит достаточно много. А сам заезд лишь подтверждает или опровергает ожидания профессионалов.

Я не сомневался, что обязательно найду мистера Тэйа, потому что, хоть я и мог вложить в его поиски только время и ничего больше, этого самого времени было у меня навалом. Столько, что и не сосчитаешь. Но вышло так, что нашел я его через десять минут после начала поисков. Просто посмотрел «Тэйа, С.» в местном телефонном справочнике. Их нашлось трое. Я начал их обзванивать. По второму номеру ответила женщина; я спросил, это квартира мистера Тэйа, преподавателя математики? Продолжительная пауза, потом ответ с запинкой:

Я – миссис Тэйа. Его жена. Его в…

Я повесил трубку. Выписал из телефонной книги адрес, занес его в настенную таблицу, вколол кнопку в карту Большого Лондона. Кнопка была черная; линия, соединяющая его имя с местом на карте, тоже черная.

После прерванной поездки в Абердин прошло две недели. Я был готов возобновить свою деятельность. Я не ел и не спал; по ночам работал с блокнотом и карандашами. Отныне – никаких колебаний, никаких страхов, никаких отсрочек; мистер Тэйа – если воспользоваться военной терминологией – моя законная цель. Я провел измерения по карте и вычислил, что он живет на расстоянии одной целой и семи восьмых мили от нашего дома. Моего дома.

Правила, методы, принципы. Неукоснительное подчинение.

В детском саду и в начальной школе математика называлась арифметикой. Преподавал ее тот же самый учитель, что и по английскому, истории, географии, естествознанию и рисованию. Нам говорили: откройте тетради. Учитель писал на доске примеры, мы их переписывали. Решишь десять из десяти, и против твоего имени в настенной таблице поставят золотую звездочку, девять из десяти – серебряную. Я стоял между Линекер, П. и Митчелл, Дж. Никаких звездочек не получал. Тетрадки по арифметике были меньше, чем по другим предметам, и другой формы – узкие, длинные, с красной блестящей обложкой; листы тоньше и без полей. Я любил запах бумаги, любил ее трогать, любил чистые страницы – до появления на них цифр, подчеркиваний, исправлений, красных крестиков и красных галочек, отметок от единицы до десяти. До того, как они становились безнадежно испорчены.

Ненавидел я только дроби. Деление в столбик. Ненавидел, когда за правильный ответ ставят крестик – только потому, что ты получил его неправильным способом или проделал часть вычислений в уме. Ненавидел заунывный вой сорока двух человек, хором повторяющих таблицу умножения.

…девятью девять восемьдесят один, девятью десять девяноста-а-а…

Чтобы узнать, сколько будет 9 х 9, я делал так: девятью десять девяносто, минус девять, получается 81. Но так было нельзя, неправильно. Таблицу умножения полагалось знать наизусть и отвечать автоматически. А думатьо ней не полагалось.

Отца стригла мама. Нас с Дженис – тоже. Когда подходила моя очередь, она накидывала на меня, как пончо, старую нейлоновую простыню и аккуратно затыкала ее за воротник рубашки. Смачивала мне волосы расческой и стригла своими лучшими ножницами. Я должен был сидеть смирно, не хихикать и не ерзать. Я сидел на табурете и смотрел прямо перед собой, на кухонный стол. Слезать, пока она не подметет, не разрешалось: а то растащишь волосы по всему дому. Пальцы у мамы были гладкие и прохладные. Они порхали вокруг моей шеи, как бабочки.