Только в сорок восьмом, после выборов 18 апреля, в связи с исходом которых областное отделение АНПИ было вынуждено переехать в три комнаты бывшего Дома союза на аллее Кавура (и сей факт послужил запоздалым доказательством того, что слухи о приверженности коммунизму владельца дома на улице Кампофранко были чистой воды фантазией), — только летом того года Джео Йош решил покинуть город. Точь-в-точь как персонаж романа, он исчез внезапно, не оставив после себя ни малейших следов. И тотчас кто-то стал говорить, что он вслед за доктором Герценом эмигрировал в Палестину, иные — что в Латинскую Америку, а кто-то намекал на одну из стран «за железным занавесом».

О нем говорили еще несколько месяцев — в «Биржевом кафе», в «Доро», в доме свиданий Марии Лударньяни, тут и там. Даниэле Йошу не раз предоставлялась возможность держать речь на эту тему. Был задействован и адвокат Джеремия Табет — для решения вопроса с внушительным по размерам имуществом пропавшего. А люди тем временем твердили:

— Вот чудак!

Говоря это, они добродушно покачивали головой, поджимали губы, возводя очи гор е .

— Будь у него чуть побольше терпения! — прибавляли они со вздохом и снова были искренни, снова искренне сожалели.

Говорили еще, что время, которое лечит все в этом мире и благодаря которому сама Феррара, к счастью, восстает из руин такой же, какой была в прошлом, — что время успокоило бы и его, помогло бы ему вернуться к нормальной жизни, снова встроиться в ее ритм. Но какое там, он предпочел уйти. Исчезнуть. Может быть, даже покончить с собой. Сыграть трагедию — и именно сейчас, когда сдав за хорошую цену освободившееся здание на улице Кампофранко и дав нужный импульс отцовскому предприятию, он начал бы жить в достатке, как синьор, и даже мог бы задуматься о создании новой семьи. Но нет. Терпения в его отношении было проявлено, скажем прямо, даже слишком много! Ведь чтобы стало ясно, с какой странной породой, с какой живой загадкой довелось иметь дело, было более чем достаточно уже эпизода с графом Скоккой, не дожидаясь всего остального…

Вот именно, загадкой.

И все же если, за отсутствием более надежных указаний, люди бы вспомнили то ощущение абсурдности происходящего и в то же время некоего откровения, каковое в предвечерний час может вызвать в нас любая случайная встреча, то не увидели бы в эпизоде с графом Скоккой ровным счетом ничего загадочного, ничего, если разобраться, что не способно понять любое сколько-нибудь отзывчивое сердце.

О, как это верно! Дневной свет — томление, тяжелый сон души, «докучное веселье», как говорит Поэт. Но лишь только сойдет на землю час сумерек, равно пронизанный тенью и светом мирного майского вечера, — и вот уже вещи и люди, только что казавшиеся совершенно нормальными, безразличными, может статься, представятся вам теми, какие они есть на самом деле, может статься, впервые в жизни заговорят вдруг с вами о себе и о вас самих — и вас словно поразит молния.

«Что делаю я тут, рядом с ним? Кто он? И я, что отвечаю на его вопросы, позволяя себя вовлечь в его игру, — кто я такой?»

Те две пощечины, последовавшие за моментом немого замешательства, были возмущенным ответом на назойливые, хотя и вежливые вопросы Лионелло Скокки. Но ответом на эти вопросы мог стать и крик, нечеловеческий яростный вопль, который бы с содроганием услышал весь скрытый за нетронутыми, обманчивыми кулисами улицы Мадзини город, вплоть до пробитых бомбами городских стен.

Если вы назовете прекрасным — то есть обладающим особой умиротворяющей красотой — обширный архитектурный ансамбль городского кладбища Феррары, то рискуете быть высмеянным в лицо; нигде в Италии смерть никогда не получала особых дифирамбов. И все же, дойдя до конца улицы Борсо д’Эсте — узкой кишки длиной метров сто, стиснутой разросшимися кронами двух больших родовых парков, с мастерскими резчиков по мрамору и цветочными лавками в начале и в конце, — при неожиданно открывающемся виде на площадь Чертозы и расположенное по соседству с ней кладбище ощущаешь радостный, почти праздничный подъем.

Чтобы получить представление о том, как выглядит площадь Чертозы, вообразите пустую открытую лужайку, на которой расставлены тут и там несколько надгробий именитых евреев прошлого века: нечто вроде плаца. Справа шероховатый незаконченный фасад церкви Сан-Кристофоро и идущий широким полукругом до основания городских стен красный изгиб портиков начала XVI века, в иные дни нещадно палимый послеполуденным солнцем. Слева лишь невысокие крестьянские домики, каменные ограды вокруг больших садов, которых до сих пор много на северной окраине города: в отличие от строений напротив, эти не представляют ни малейшей преграды для длинных послеполуденных и вечерних солнечных лучей. В пространстве, заключенном между ними, мало что говорит о смерти. Даже две пары терракотовых ангелов, установленные на крайних портиках и изображенные ожидающими с небес сигнала, чтобы вострубить в уже приставленные ко рту длинные медные трубы, если присмотреться, вовсе не выглядят устрашающе. Они в нетерпении раздувают румяные щеки: четверо крепких парней из феррарских крестьян в изображении барочного скульптора.

Возможно, именно мирная безмятежность и почти полное безлюдье площади Чертозы сделали ее постоянным местом свиданий влюбленных. Куда и пойти в Ферраре, даже в наше время, если хочешь побыть с девушкой наедине? Прежде всего на площадь Чертозы: если дела пойдут удачно, ничего не стоит добраться позже до расположенных рядом бастионов, где мест, укрытых от нескромных взглядов нянек — частых посетительниц площади в предзакатный час, — сколько хочешь; если же, наоборот, дело не выгорит, можно будет без затруднений и не создавая неловкости вернуться вдвоем в центр города. Это старый обычай, своего рода ритуал — возможно, древний, как сама Феррара. Он действовал до войны, действует ныне и будет действовать завтра. Конечно, колокольня церкви Сан-Кристофоро, наполовину снесенная английским снарядом в апреле 1945-го да так и оставшаяся торчать кроваво-красным обрубком, напоминает об иллюзорности любой гарантии вечной жизни, о том, что надежда, читающаяся в нетронутых портиках, алеющих в солнечных лучах, — лишь обман, чистой воды ложь. Рано или поздно, конечно, перестанет существовать (так же, как перестала существовать колокольня церкви Сан-Кристофоро), успокаивая и вводя в заблуждение души тех, кто их созерцает, и стройный ряд арок, подобно распростертым объятиям тянущихся к свету. И его рано или поздно не станет — как и всего остального. Но до тех пор, пока в двух шагах от тысяч усопших сограждан, покоящихся на кладбище неподалеку, на обширном поросшем травой пространстве, там и сям усеянном надгробными плитами, — пока там невозмутимо продолжается мирное, безразличное копошение жизни, решительно настроенной не сдаваться, — всякое пророчество, которое предвещает неизбежное Ничто в конце, обречено на то, чтобы, неуслышанное, раствориться в пьянящем воздухе близящегося вечера…

Атмосфера массового действа, почти что спортивного, неожиданно воцарилась на площади Чертозы из-за появления похоронной процессии, слишком отличающейся от обычных, чтобы остаться незамеченной, процессии, которая однажды осенью 1946 года появилась во второй половине дня со стороны улицы Борсо, с духовым оркестром во главе, и немедленно привлекла внимание завсегдатаев этого места — в основном нянек, детей и влюбленных парочек, заставив первых, сидевших в траве около колясок, поднять изумленные глаза от газет или вышивания, вторых — перестать играть в догонялки или в мяч, а последних — разжать объятия и отпрянуть друг от друга.

Осень 1946 года. Война уже позади. Все же первое впечатление от похоронного кортежа, в тот момент входившего на площадь Чертозы, было таким, будто вновь настали май и июнь прошлого года, горячие дни Освобождения. Сердце неожиданно дрогнуло, будто услышав вновь призыв участвовать в очередном из коллективных очищений совести, столь частых в то время, с помощью которых старое, отягощенное виной общество отчаянно пыталось обновить себя. Едва отметив лес красных флагов позади гроба вперемежку с десятками плакатов с надписями «Вечная память Клелии Тротти», или «Слава Клелии Тротти, мученице-социалистке», или же «Да здравствует Клелия Тротти, героический вождь рабочего класса» в руках бородатых партизан и в особенности отсутствие перед катафалком первого класса священнослужителей, взгляд обгонял кортеж, устремляясь к цели его следования — могиле, выкопанной точно напротив фасада церкви Сан-Кристофоро. То есть за пределами собственно кладбища, в неосвященной земле, где, кроме одного английского протестанта, умершего от малярии в 1917 году, уже больше пятидесяти лет никого не хоронили.