— Почему вы не кремируете? — спросила она. — Это практичнее, и вы сможете выбрать дату, которая подходит всем членам семьи, но я сказал, что не сожгу свою маму, и расписался в книге, где она мне показала.
Слава богу, насчет могилы не пришлось заморачиваться, мама арендовала место на Керепеши на двадцать пять лет вперед, из которых прошло пока только пятнадцать. Гранитный мастер сказал, что Юдит Веер он не будет выдалбливать, так не положено. Я подумал, может, оно и к лучшему, и мы договорились, что снизу он выдолбит “Ребекка Веркхард”, а сверху — “Ребекка Веер”, так даже останется место.
— Никакую надпись не хотите? — спросил он.
— Нет, нет, — сказал я.
— Обычно выбивают, — сказал он. — Короткую молитву или цитату из стихотворения. Я покажу вам тетрадь с образцами.
— Лучше не надо, — сказал я. — А рисунок вы тоже можете выбить? — спросил я.
— Конечно, — сказал он.
— Тогда выбейте пеликана, — сказал я.
— Пеликанов среди образцов нет. Только крест, или плакучая ива, в этом духе, — сказал он.
— Вот образец. Можете оставить у себя, наконечник золотой, — сказал я.
В субботу с утра я зашел к Эстер посмотреть, вдруг она вернулась, мне хотелось, чтобы она увидела это исхудавшее тело, ногти, в последнюю ночь изгрызенные до лунок, на узловатых пальцах, с семью памятными кольцами, памятное кольцо сезона Юлии, памятное кольцо друзей поэзии, памятное кольцо московского фестиваля… да мало ли, фальшивые кольца, с которых уже давно слезла позолота, и они окрашивали основание пальца в черный или зеленый, в зависимости от того, были они сделаны из меди или из алюминия. Я хотел, чтобы она увидела ее липкие от лака соломенно-желтые волосы, на которых из года в год все причудливее ложилась краска, из-под которых уже просвечивала пепельно-серая кожа головы, груди. Я хотел, чтобы Эстер увидела груди, снова тугие от трупного яда, которые мама в свое время, после того как новорожденные сосали их полтора месяца, мазала солью, чтобы укрепить соски, но больше всего я хотел, чтобы она увидела мертвый взгляд, взгляд, ничем не отличавшийся от живого, синее свечение которого, начиная с субботы, будет освещать глубину пятнадцать лет ожидавшей ее могилы, потому что я так и не смог закрыть ей глаза.
Платежное извещение одиноко торчало возле дверной ручки, ничего не изменилось, стало быть, Эстер нет дома. Я написал на клетчатом листке, мама умерла, засунул записку под дверь, поймал такси и поехал на Керепеши, потому что я уже опаздывал.
На этот раз могильщикам не пришлось долго работать, пятнадцать лет назад их предшественники отлично постарались.
Гранитный мастер немного напортил с гербом, выбил в гнезде три ветки, сперва я разозлился, но потом подумал, что это моя ошибка, надо было сказать ему, пусть выбьет две, чтобы не было точь-в-точь, как на колпачке ручки, это же не рекламный щит, а могила. Хотя он не виноват, он привык работать по образцу, думал я, затем я сказал таксисту, подождите.
— Хорошо, но тогда я не буду выключать счетчик, — сказал он.
— Конечно, только отпаркуйтесь чуть подальше, — сказал я, поскольку не хотел, чтобы треск счетчика вклинивался в заупокойную молитву. Затем стали спускать гроб, я бросил на него цветок и увидел, что груда земли вся сплошь состоит из полуистлевших клочков бумаги. Из груды торчали то какие-нибудь ноты, то семейные фотографии. За пятнадцать лет даже червям оказались не по зубам. Четверо мужчин стали закапывать могилу, периодически перерубая пополам дождевых червей, а я решил прогуляться и попрощался с таксистом.
“Балканская” была временно закрыта из-за покраски. Несмотря на это, дверь была распахнута, чтобы проветривать подвал, метлу прислонили к косяку, а лестницу застелили целлофаном. Иолика внизу ругалась с рабочими, потому что стены выглядели темнее, чем она хотела.
— Когда краска высохнет, будет аккурат как на образце, целуюручки, — уверял маляр.
— Вы меня за дуру держите? — взрывалась Иолика. — Я вам еще вчера сказала, в этом хреновом подвале сыро. Говорила, или как? А то я не знаю. Перекрасьте все, как я просила, немедленно!
— И вы сами будете покупать материалы, целуюручки? Именновыпотомучто вся краска уже разведена в нужной пропорции. Я больше ничего докупать не буду, и, пожалуйста, примите это к сведению, — говорил мужчина, размахивая валиком, внезапно он оступился, и кремово-бежевая краска выплеснулась на целлофан.
— Докупишь как миленький, Питюка, это я тебе гарантирую. В Буде показывай свои фокусы, со мной не пройдет, а то я за себя не ручаюсь.
— Извольте не каркать, иначе нам не о чем разговаривать, целуюручки.
— Мы и не будем разговаривать. Сказала перекрасить — значит перекрасить, или марш отсюда, и лестницу свою убирайте.
— Завтра, целуюручки. Если вы купите двадцать кило дисперсии, мы завтра перекрасим хоть в серо-буро-малиновый, но сейчас к работе нельзя приступать, потому что прежний слой не высох. Когда он высохнет, целуюручки, будет аккурат как вы просили. И будьте так любезны не полениться посмотреть образец. Я же не указываю вам, как разбавлять пиво, извольте предъявлять претензии, когда стена высохнет, а цвет будет не такой, как на образце, — сказал Питюка.
Мне надоело слушать их споры, и я отправился домой, чтобы прибраться в квартире.
Я подумал, может, и к лучшему, что Эстер еще не вернулась, собственно говоря, что ей делать на похоронах, как ни крути, они видели друг друга всего два раза в жизни, и того хватило. Когда вернется, расскажу ей, что мама умерла. По крайней мере, успею навести порядок в квартире к ее возвращению. Скажу ей только — сердечная недостаточность. Впрочем, она и не спросит. Я же ее никогда не расспрашивал. Я терпел, когда она била меня кулаком по лицу, когда она запускала деревянной шкатулкой фирмы “Ремингтон” мне в затылок, и я оставался в неведении долгие годы. Конечно, я сам совершал ошибки, непростительные ошибки, но, по крайней мере, я их осознавал. Правда, что толку в том, что мы сознаем собственные слабости. Сегодня осознали, завтра забыли. И тут появляется Эвайордан. Прежде я считал себя чуть ли не ангелом, а на поверку оказалось, я грубое животное, как мой отец, как все остальные. Заговаривать о моей несчастной маме, вот этого не надо было, здесь Эвайордан промахнулась по-крупному. И оправдываться, что в разрыве всегда виноваты двое, тоже не надо было. Страшно подумать, до чего я дошел, каким подлым и смешным трусом я оказался. Нет большей трусости, чем двуличие. Даже темная одиночная камера не делает таким одиноким, каким делает ложь. Каждый новый флакон жидкого мыла с хлорным запахом все сильнее отдалял нас друг от друга, словно разлом святого Андрея в Калифорнии, но впрочем, уже не важно. В общем, наверное, даже к лучшему. Все отношения рано или поздно заканчиваются. Мы любили друг друга, мы мучили друг друга, но теперь все позади, думал я.
Наверно, жизнь могла сложиться по-другому, если бы мне столько лет не приходилось ухаживать за мамой, думал я. Но она все-таки была моей матерью, я не мог сдать ее в дом престарелого актера или в психиатрическую лечебницу. От меня она получила больше, чем до того дала двум своим детям вместе взятым. Мало кто будет каждый день варить еду для своей сумасшедшей матери и тем более мало кто выдержал бы этот спектакль с добровольным затворничеством. Она превратилась в живой труп, только потому что прежде жила не по совести. Даже секретарь парткома имел право плюнуть ей в лицо. Естественно, я не исключение, некоторые дети готовят еду для своих матерей, платят за них в кафе, но пятнадцать лет каторги вряд ли бы кто вынес. Вообще удивительно, что она продержалась так долго. В ее возрасте сердечная недостаточность у каждого второго, косит людей, как испанка в начале века, думал я. Я увидел пожилую женщину в Музейном саду, выгуливающую собачку, она шла, загребая гравий, и походка у нее была точь-в-точь, как у актрисы Веер, но я точно знал, что эта женщина просто похожа на маму и что подобные галлюцинации повторятся еще не один раз. Мама сядет рядом со мной в трамвае или на переднее сиденье в троллейбусе. Да, можно было предположить, чем весь этот балаган закончится, а что мы предполагаем, тем и располагаем. В конце концов, не раскроил же я ей череп топором, думал я. И врач сказал, сердечная недостаточность, думал я. Скорее инсульт, с сердцем у нее было все отлично, думал я.
