— Я пришла только за этим, — сказала она и взяла со стола рукопись моей книги. — Когда закончишь, закрой дверь.
Я запер дверь и кинул ключ в почтовый ящик. Я думал, у меня не хватит смелости показаться ей на глаза, но больше трех дней я не выдержал. До вечера я слонялся перед библиотекой, вместо цветов я принес в кармане пару перчаток из овечьей кожи. Как ни странно, они не были театральным реквизитом, а вместе со скрипкой, тремя серебряными ложечками, одним позднеромантическим пейзажем и несколькими выцветшими фотографиями достались нам в наследство от древней дотрианонской Венгрии Вееров. Я не знал, кто была эта Э. В., чью монограмму выгравировали на оленьей коже и на бирках, чтобы уж не было никакого урона господскому добру, если вдруг под господским деревом пастух заснет и клейменное животное потеряется. Словом, я не знал, кто была эта Э. В., только знал, что отдам всю дотрианонскую Венгрию за прощение женщины по имени Эстер Веер. Наконец она появилась в дверях, а я, позабыв про эти несчастные перчатки, молча развернулся, чтобы уйти, во мне уже не было ни стыда, ни сочувствия, только холодное равнодушие, для которого ничего не значили ни обуглившаяся яичница, ни рука, сжимающая ручку двери операционной. Я успел дойти до Кольцевого проспекта, когда она сзади схватила меня за руку и развернула, словно какую-то тряпичную куклу.
— Ты забыл это, — сказала она, вложила мне в руку ключ и бросилась прочь. Я стоял один посреди улицы и смотрел, как она перебегает на красный, чтобы успеть на трамвай.
Впервые после отъезда Юдит я ревел, рыдал на углу проспекта Ленина и проспекта Народной Республики, с элзеттовским ключом в руке, по сравнению с которым ключ “Петер” — жалкая подделка, дурацкий амбарный ключ. Да, я чувствовал, что если есть на земле ад, то он находится в Венгерской Народной Республике с эпицентром на проспекте Ленина, а глиняное месиво в недрах земли, под желтой веткой метро — это сущий рай, блаженное царство милости Господней.
— Ты ничего не найдешь в моих ящиках. Ничего, понял?
— Понял. Но я, в отличие от тебя, все…
— Это твои проблемы. И ты тоже не все рассказываешь. А я ненавижу ложь, поэтому не вынуждай меня лгать. Меня не изнасиловал отец, я не была шлюхой и у меня нет любовников. Думаю, это тебя интересовало.
— Я только хотел узнать…
— Я именно та, кого ты знаешь — с тех пор как ты меня знаешь, — сказала она, натянула овечьи перчатки Э. В. и начала расстегивать на мне рубашку.
На основании каких-то архивных документов она попыталась составить семейное древо Вееров, чтобы к Рождеству я сделал маме приятный сюрприз, хотя нельзя наверняка угадать, чему может обрадоваться безумная. В прошлой жизни одна Юдит знала, что наверняка понравится нашей матери.
— Подари ей свои картины, — сказала она. После Моисея я вошел во вкус и время от времени рисовал картины размером с лист почтовой бумаги, я орудовал всем, что попадалось мне под руку, даже маминой помадой или лаком для ногтей. Иногда я клал на бумагу столько краски, что рисунки казались рельефными. Признаться, я делал это не специально, просто я не умел толком рисовать, и мне приходилось много раз все замазывать, пока не получалось то, что задумал, а потом я фиксировал рисунок лаком для волос. Мне нравились мои картины, хотя подписи были важнее. “Животное, спасающееся бегством с герба”, “Молодой резчик впечатлений”, “Если есть Бог, зачем тогда я?” и тому подобное.
— Она сама купит себе духи. Подари маме свои картины, — сказала она.
— Я испорчу нам Рождество, — сказал я.
— Ошибаешься. Уверена, ей очень понравится.
— То, что тебе они нравятся, еще ничего не означает.
— Чего ты боишься?
— Я не боюсь. Только она рассердится.
— Я лучше знаю. Ну ради меня, — сказала она и взяла альбом, и мы вдвоем выбирали картины, и остановились на подписи “Уроды и их родители”, поскольку Юдит считала, что эта подпись подходит нашей матери больше, чем остальные.
На площади Кальвина под рекламой “Фабулона” стояли елки, утопая в слякоти, казалось, будто лес приехал в город на экскурсию, а продавец ругался отборными словами — что за дела, все покупают в последний момент, а ему еще возвращаться домой в Бичку. Одна старушка сказала, так дешевле. Вчера вы спокойно могли продать метровую за сотню. И тогда, молодой человек, вам бы не пришлось ругаться на чем свет стоит. Вы только представьте, в сорок четвертом мы встречали Рождество в подвале, но даже в те трудные голодные годы у людей не хватало наглости просить цену четырех мешков картошки за одну еловую ветку, наоборот, Фрици Берек-младший сказал, что он потом все подсчитает, если живы останемся, и пожелал нам счастливого Рождества. А продавец сказал, он был таким же идиотом, как и вы, а сейчас извольте шаркать домой — рулет подгорает, и затем приставил к измерительной рейке дерево, которое я выбрал.
— Двести шестьдесят, — сказал он.
— Два с половиной метра, — сказал я.
— Десять за шпагат, — сказал он.
— Тогда не надо шпагата, — сказал я.
Когда я притащил елку домой, из меня отовсюду торчали веточки. Пока Юдит вытаскивала хвою у меня из волос, я попросил ее срочно придумать какой-то другой вариант подарка. Когда мама увидит мои рисунки, у нее случится припадок ярости. Я не хочу, чтобы она уходила из дома в рождественский вечер только потому, что у меня больное воображение. Но Юдит сказала, ты не знаешь нашу маму, а за твое больное воображение я тебе подарю Страдивари. Затем я отыскал топорик и обтесал ствол дерева, чтобы оно вошло в подставку. Когда мы зажгли свечи и мама взяла сверток с подарком, меня чуть не стошнило, словно я съел червивого мяса. Я думал, сейчас не выдержу и опрокину рождественскую елку, а пока они одергивают шторы, я убью эту дрянь, потому что она просто дрянь, или плюну ей прямо в лицо.
— Это что-то потрясающее, Я и не знала, что ты такой способный, сынок. Ну а подписи, они же гениальны. Я договорюсь, чтобы тебя взяли в художественное училище, — сказала она, а я, вместо того чтобы вздохнуть с облегчением, внезапно почувствовал, что сейчас задушу ее вот этими руками. Я по очереди запихну ей в глотку все двадцать четыре рисунка и в придачу карандаши для глаз, цветные мелки и тени для век. Плесну ей в лицо тушью “Ворон” и затолкаю ей в вагину поглубже флакон с лаком для волос. Нож для рыбы дрожал у меня в руке.
— Я рад, что тебе нравится, мама — сказал я и внезапно поперхнулся рыбной косточкой. Меня затошнило, я побежал в ванную, Юдит пошла за мной, била меня по спине и, когда мне удалось выплюнуть косточку, с гордостью посмотрела мне в глаза.
— Ну что, я была права? — сказала она.
Мы отстрадали концерт китайского скрипичного виртуоза. У него взмокли виски, и руками он размахивал, точно дрался в стиле каратэ. Помнится, афиши и дикторы в новостях культуры как один заявляли, что он, словно тайфун, проносится между тридцатым и сороковым градусами широты, и на его выступлениях рыдают люди всех рас — от Пекина до Парижа. В самом деле, все зрители в Центральном зале консерватории покрылись мурашками сверху донизу. Подобное я наблюдал только после концерта органной музыки: женщины, у которых была менопауза, заходились в рыданиях, их сумрачным душам было мало десяти тысяч органных труб. Так и этому китайцу было мало четырех струн, и он схитрил, порвал одну струну, поскольку три у скрипачей — это больше, чем четыре, это уже сделка с дьяволом. Старушки захлопали, ему нужно было сменить смычок, но он стоял и смотрел, какой это вызвало эффект у публики, он ждал аплодисментов, и мне ужасно хотелось встать и выйти, но я, как правило, не встаю ни на концертах, ни на спектаклях. Точнее, только на концертах, поскольку в театре я уже не был тысячу лет, однажды какая-то из моих бывших сказала: ах, это такой драйв, а я сказал: весьма фальшивый драйв, и больше мы с ней не трахались. В общем, мы с Эстер отстрадали концерт этого китайца и очередь в гардероб и, шлепая по декабрьской вечерней слякоти, вышли на проспект Народной Республики, чтобы найти забегаловку с человеческим лицом. И мы уже понимали, что на самом деле мы идем по проспекту Андрашши, но удостовериться в этом еще не осмеливались. В те годы еще никто не выламывал паркет в казармах, никто не наполнял сегедской паприкой тарелочные мины и не раздавал боевые патроны ученикам начальных школ, а значит, с нами могло случиться все что угодно.
