Они дошли до тропинки, она вела вокруг озера и то и дело пропадала из виду, скрываясь за береговыми изгибами. Пара грачей, пролетая над водой по направлению к лесу, приветствовала их карканьем.
— А теперь куда, мистер Паркер? — спросил Пауэрскорт.
— Куда хотите, милорд, можно направо, а можно налево. Я никогда не знал, куда свернет старый хозяин, пока мы не доходили до развилки. Думаю, в это время года он пошел бы направо.
Уже скоро тропинку украсят цветущие каштаны и рододендроны. Но этим утром старый слуга вел гостя мимо зеленевших елей и огромных дубов.
— А он беседовал с вами по дороге, мистер Паркер? — спросил Пауэрскорт, заметив, что античный храм вдруг скрылся из виду.
— Нет, он со мной не разговаривал, милорд. Правда, иногда говорил сам с собой. Обычно по-немецки или, может, на каком другом языке.
— На каком?
— Не могу вам сказать, милорд. — Самуэль Паркер покачал головой. — В школе я не больно-то налегал на иностранные языки. Мне и английское правописание с трудом давалось. Но Мейбл думает, что это мог быть идиш.
— А почему она так решила? Неужели Мейбл знает идиш? — Пауэрскорт в очередной раз удивился детективным способностям миссис Паркер.
— Чтобы Мейбл на идише говорила, милорд? Никогда от нее не слышал. Думаю, это викарий ей сказал. Он гоже слышал, как старый мистер Харрисон разговаривал сам с собой. Идиш, сказал викарий, или, может, другой какой язык, начинающийся на А. Арабский? Арамейский? Не припомню.
Теперь они приближались к другому храму, который прежде не был виден с тропинки. Это было небольшое здание с портиком из четырех дорических колон и внушительной надписью над входом. Procul, o procul este, profani, гласило предупреждение. Пауэрскорт вспомнил, как под пристальным взглядом учителя переводил в школе «Энеиду» [7]. «Прочь, прочь, непосвященные», — произнес он про себя. Так говорит сибилла в Шестой книге, когда Эней спускается в подземный мир, чтобы встретиться с отцом и узнать у него историю основания Рима, — опасное путешествие, из которого не всякий возвращался. Пока Самуэль Паркер перебирал ключи на связке, Пауэрскорт, стоя в ожидании у дверей, размышлял, не переступает ли и он порог частного подземного мира Харрисонов, где уважение потомков отмечается не скорбью и предсказаниями сибилл, а телами мертвых.
— Так что его тревожило, мисс Харрисон? — Леди Люси начала выказывать беспокойство, но все же надеялась, что старая дама не потеряла нить своих воспоминаний.
— Он никогда не был со мной особенно разговорчив, леди Пауэрскорт. После визита вашего мужа я попыталась вспомнить, о чем он говорил. Германия, думаю, это как-то было связано с Германией. Теперь там все иначе, все объединено. А я помню еще маленькие княжества, которые существовали до того, как этот ужасный Бисмарк добился своего и связал их всех в единый узел.
Старуха вдруг замолчала, и на лице ее появилась рассеянная улыбка. «Она снова уходит, снова уходит», — всполошилась леди Люси.
— Так поэтому он в последние годы часто ездил в Германию? Что-то его там беспокоило?
— Берлин, — произнесла старуха уверенно. — Вот он куда ездил. По делам банка, так он сам говорил. И Франкфурт, туда тоже. В Берлине теперь полно солдат, они все время маршируют туда-сюда, словно готовятся с кем-то сражаться. Так он рассказывал.
— А не получал ли он писем из Германии?
— Письма? — Старуха обвела глазами комнату, словно встревоженная отсутствием свежей почты. — Письма…
Старая мисс Харрисон снова погрузилась в свои мысли.
— Папа учил нас писать, когда мы были еще совсем маленькими. «Уметь писать, дети, — это очень важно, — наставлял он нас, — почти так же важно, как уметь считать». Так он говорил.
— Я уверена, он был прав, — дипломатично согласилась леди Люси. — А ваш брат переписывался с кем-нибудь в Германии?
— Дворецкий всегда приносил почту утром в конце завтрака. Мы, дети, очень радовались, когда тоже получали письма. Я любила разглядывать марки и штемпели.
Она снова закивала головой, как бы подтверждая образовательную функцию почтовой службы.
— Мой брат получал письма из Германии, — продолжала мисс Харрисон. — Я помню почтовые штемпели. Гамбург, Бремен, Берлин, Франкфурт, а одно даже из Мюнхена с красивой маркой. Кажется, там были изображены горы. Ведь возле Мюнхена есть горы, верно?
Леди Люси заверила собеседницу, что все так и есть.
— А мистер Харрисон вообще говорил с вами о том, что его беспокоит? — продолжала гостья, подчеркивая «вообще», словно считала, что невозможно вот так двум старым людям жить бок о бок и не делиться своими тревогами.
— Иногда брат разговаривал во сне. Когда сидел у камина, как раз там, где вы сейчас. После ужина он обычно крепко засыпал и порой бормотал что-то во сне. Я-то теперь плохо сплю по ночам. Сначала усну, а потом снова просыпаюсь. Знаете, мама под старость вообще не могла спать. Доктор сказал, что если бы она больше спала, то не угасла бы так быстро после смерти отца. Не умерла бы так скоро. Так он сказал.
— А что именно, — тихо спросила леди Люси, уповая на еще одно последнее прояснение, — говорил он во сне, когда спал у камина после ужина?
— Этот они называют храмом Флоры, милорд, — сказал Самуэль Паркер, пропуская гостя внутрь. В крошечном храме было сыро. Левая стена была отдана на откуп паукам, и паутина оплела ее сверху донизу. Еще здесь стояло несколько бюстов античных героев, а у противоположной стены — два крепких стула, похожих на скамьи.
— А что, старый мистер Харрисон когда-нибудь заходил сюда? — поинтересовался Пауэрскорт, внимательно рассматривая статуи. — Прочесть свои бумаги или написать письмо?
— Очень редко, милорд, — покачал головой Самуэль Паркер, и клинья его седой бороды зашевелились в такт. — Может, раза два. Однажды он остановился здесь, и мне пришлось снимать с пони стол и нести его внутрь.
— А не припомните ли, как давно это было? Не показалось ли вам, что он торопился поскорей приступить к работе?
Пауэрскорт внимательно осмотрел бюсты; слева, кажется, Марк Аврелий, а справа Александр Македонский.
— Пожалуй, что так, милорд. Я про то, что он торопился. Вроде это было прошлым летом. Припоминаю, что припекало изрядно, хоть было еще раннее утро.
Они отправились дальше. Тропинка то шла вверх, взбираясь на поросшие деревьями холмы, то спускалась к самой воде. Время от времени на другой стороне озера мелькал еще один храм, гордо возвышающийся на торфяном пригорке. Иногда он пропадал из виду, скрываясь за кустами и деревьями.
— Полагаю, что парк был разбит задолго до того, как в поместье обосновались Харрисоны? — заметил Пауэрскорт.
— Именно так, милорд. Думаю, еще в восемнадцатом веке. Но старый мистер Харрисон хорошо знал его историю. Он прочел все книги о поместье, что были в библиотеке в большом доме, и иногда цитировал мне что-то по-латыни, прямо наизусть.
Они прошли сквозь грот, где мраморная девушка дремала на камне, не замечая льющихся вокруг водяных струй, и статуя речного бога указала им, куда идти дальше.
— Не думаю, чтобы мистер Харрисон занимался здесь делами, — пробормотал Пауэрскорт, ударившись макушкой о каменный выступ, а тем временем местные божества промочили низ его брюк.
— Здесь — нет, милорд. Но всего в нескольких ярдах вверх по тропинке есть дом, который они называют «коттеджем». Вот там он частенько работал.
Перед ними открылась панорама озера, и стал виден лес на противоположенном берегу. Вот с удивительной скоростью промчался над водой, блестя голубым опереньем, зимородок. На холмах над озером радостно щебетали птицы, то и дело слетая к озеру подкрепиться.
Коттедж был задуман как небольшой летний домик, его построили всего пару лет назад.
— Там внутри, — Самуэль Паркер снова завозился с ключами, — видите, есть стол у окна. Случалось, я ждал больше часа, пока мистер Харрисон писал свои письма или размышлял о чем-то. Иногда он вдруг прерывался и выходил полюбоваться на озеро; стоял вон у того дерева. А потом возвращался в дом. Пони тут нравилось. Здесь сочная трава.
