— По-моему, я о такой храбрости еще никогда… — начала я.

— Не льсти мне, — сказал он, подняв вверх ладони. — Когда они ушли, меня трясло так, что я минут двадцать не мог подняться. А когда наконец встал, выпил все причастное вино, какое нашел. Так что какая уж там храбрость…

Ты не прав, хотелось мне сказать ему, но меня беспокоило еще кое-что.

— Эта вещь, про которую ты сказал. Ну, то, чего ты не понял. Что это было?

Адам взял вилку и теперь ел свое жаркое с таким умиротворенным видом, как будто бы только что поведал мне о результатах футбольного матча, а не о том, как его едва не убили.

— Извини, что? — переспросил он.

— Ты сказал, что когда один из них велел другому войти в часовню, тот ответил, что в таком случае он что-то там потеряет. Ты не помнишь, что именно? Как это звучало?

— М-м… да. Думаю, это была какая-то аббревиатура. Четыре буквы.

— Извини. Я понимаю, что ты вряд ли их запомнил.

— Да нет, я помню. Это были буквы ДИТЯ. «Я ведь потеряю свое ДИТЯ» — вот как он сказал. Но мне это абсолютно ни о чем не говорит. А тебе?

Я помотала головой:

— Тоже нет. Не знаю, с чего я решила, что смогу что-нибудь понять.

Когда с ужином было покончено, Адам отвел меня во внутренний двор покурить. Двор представлял собой небольшой квадратный газон, сейчас припорошенный снегом, окруженный четырьмя дорожками из серого камня. Адам объяснил, что, хотя мы и вышли сейчас на свежий воздух, на самом деле вроде как монастыря и не покидали. Когда я спросила, можно ли тут курить, он сказал, что точно не знает, но что к гостям здесь уж точно придираться не станут. И вот теперь я стояла и втягивала в легкие токсичный дым, размышляя о внутренних дворах в колледже Рассела и о том, что люди используют их только для того, чтобы покурить, — и большинство студентов понятия не имеет, что эти дворы могли быть задуманы для чего-то другого.

— Что-то ты притихла, — сказал Адам, прислонившись к каменной колонне.

— Чувствую себя не в своей тарелке, — ответила я. — Кажется, что меня вот-вот поразит молнией за то, что я курю и ругаюсь. Или еще хуже — за то, что я беспокоюсь из-за такой ерунды, как перспектива быть сраженной молнией за то, что курю и ругаюсь, когда на самом деле должна чувствовать себя виноватой из-за того, что случилось с тобой, и еще из-за того, что теперь я всех вас подвергаю опасности… И помимо всего прочего, мне нужно придумать, как от них скрыться и куда поехать.

— Ты могла бы просто остаться здесь, — сказал Адам.

— Не могу, — ответила я. — Мне нужно найти одного человека.

Но я не стала говорить ему, кого именно, и не стала говорить ему, каким образом я собираюсь его искать.

— Это связано с книгой? — спросил он.

Я кивнула.

— Если я правильно понимаю, о книге тебя лучше не спрашивать?

— Да. Думаю, тебе лучше вообще забыть о ее существовании.

Адам пожал плечами:

— А. Ну что ж, я рад, что, по крайней мере, увидел тебя снова.

— Да уж, радость та еще, — ответила я. — Посмотри, что с тобой уже случилось.

— Это пустяки, — сказал он, глядя в сторону. — Боль хотя бы реальна.

— Я знаю, о чем ты, — сказала я после короткой паузы.

— Правда? — удивился он.

— Ну, может, и нет, — ответила я, выдохнув дым в холодный воздух. — Но у меня… Не знаю. У меня странный взгляд на вещи. Еще и поэтому я чувствую себя здесь лишней… И вообще-то с тобой — тоже. — Я откашлялась — казалось, я проглатываю слова вместе со слюной и никотином. Все, что я хотела сказать (и чего не хотела — тоже), сократилось до одного-единственного предложения. — Я совершила много плохих поступков.

— Все мы совершаем много плохих поступков.

— Да, но одно дело — забыть поздравить бабушку с днем рождения и совсем другое — то, что делаю я. Я…

— Что бы ты ни делала, для меня это не имеет никакого значения.

Я не могла рассказать Адаму о своей извращенной сексуальности, поэтому просто бросила окурок в снег на газон, и он немедленно провалился в этом месте, мигнув на прощанье, словно глаз чудовища.

— У меня склонность к саморазрушению, — сказала я. — По крайней мере, так это называют в журналах.

— Саморазрушение, — повторил Адам. — Любопытный термин. Думаю, у меня такая же склонность, но в более буквальном смысле. Это то, о чем просит Дао: отречься от себя самого и избавиться от своего эго.

— Так, значит, в каком-то смысле саморазрушение — это хорошо? Интересная мысль.

— Ну, с тех пор, как я потерял Бога…

— Потерял? — переспросила я, едва заметно улыбнувшись. — Какая небрежность!

Черт. Нашла когда шутить. Эриел, ради бога, перестань издеваться над людьми. Но Адам посмотрел на меня ровно одну секунду, а потом, совершенно неожиданно, сделал несколько шагов в мою сторону, прижался ко мне и страстно поцеловал. Я ответила на его поцелуй, хотя понимала, что здесь для этого не место. Его губы прижимались ко мне с какой-то холодной настойчивостью, и в какой-то момент он пустил в ход и зубы — стал кусать мои губы, чуть ли не вгрызаясь в них по-настоящему. Я отстранилась:

— Адам…

— Прости. Но ты меня возбуждаешь.

Я опустила глаза:

— Я не нарочно.

— Неправда.

— Да нет же. Послушай… Я знаю, о чем ты. Мне действительно нравится мужское возбуждение, но ты — совсем другое дело.

— Потому что я умудрился потерять Бога? Или потому что он вообще у меня когда-то был?

— Извини, я тебя перебила. Что ты хотел сказать?

Он вздохнул, выпустив в воздух облачко неуверенности.

— Я хотел сказать, что я потерял Бога, а затем потерял и себя тоже. Я знаю, что религия помогает людям обрести себя, но обрести Бога? Я умудрился потерять вообще все, что имел. Думаю, вот в чем дело. Сколько книг я перечитал — про то, как потерять желания и эго… Все это в буквальном смысле означало умерщвление души. А я оказался к этому не готов. Не готов размышлять о религии и при этом не считать себя ее частью. Библия стала для меня всего лишь обыкновенной книгой, такой же, как любая другая. Я по-прежнему мог читать ее и составлять собственное мнение о том или ином отрывке из нее, но верить в нее больше не мог.

— Уничтожение души. Не лучше, чем саморазрушение.

— Да. На какое-то время мне удалось полностью отречься от себя самого, и это было просто… Но страшно.

— Адам…

— Связываться с другими людьми, терять в них себя самого, становиться с ними «заодно». Это настоящий ад. Кто написал, что ад — это другие?

— Сартр.

— Он прав. Я не понимал, что вырвать из собственной груди душу и начать делиться ею со всеми направо и налево — это совсем не то же самое, что раздавать причастные облатки или сдавать старую одежду в благотворительный магазин. Это скорее то же самое, что пойти ночью в парк, раздеться и ждать, пока кто-нибудь придет и станет на тебя мочиться.

Я подумала о Вольфе и о его тщетных попытках напроситься, чтобы его избили.

— Но ведь не может быть, чтобы все люди были плохими, — сказала я.

— Я не об этом. Я… Я не знаю, о чем я вообще. Я именно это хотел объяснить тебе в ту ночь, но понимаю, что и сегодня у меня выходит не лучше. Я говорил тебе, что у меня был нервный срыв?

— Да. Мне очень жаль. Я…

— Это часть того же самого. Когда разрушаешь свое «я», оно не выдерживает и «срывается». Ты как будто бы подрываешь себя до тех пор, пока совсем ничего не останется. Но я не смог это сделать. Потерпел фиаско. Да, я подорвал себя самого, но потом, еще не успев даже заглянуть в бездну, чтобы увидеть, каково это — не иметь себя, я стал собирать себя обратно. Попытался быть «нормальным» — стал пить и ругаться матом. Было довольно весело. Но теперь я уже не уверен, кто я такой. Я пользуюсь этим словом — «я», но толком не понимаю, что оно означает. Не знаю, где оно начинается и где заканчивается. Не знаю даже, из чего оно вообще состоит.

— Ох. Ну, с этим я могу тебе помочь, — сказала я. — Все в известной нам вселенной состоит из кварков и электронов. Ты сделан из того же, из чего сделана я, — и из того же, из чего сделан снег и камни. Просто комбинации разные.