– Сливки никто не видел? – спросила Кики, вынырнув из-за двери холодильника. – Не концентрированные, не одинарные, не разбавленные – английские двойные. Они стояли на столе. – Взгляд Кики упал на безрукавку Леви. – Нет, милый мой, здесь ей не место. Неси в свою комнату, где, между прочим, царит форменный кошмар. Если ты мечтаешь отсюда съехать, займись-ка для начала своим логовом. Я не хочу сгорать от стыда при мысли, что его кто-нибудь увидит.

Леви помрачнел и продолжил разговор с отцом:

– А какая-то сумасшедшая старуха с Редвуд Авеню пристала ко мне с расспросами о маме.

– Леви, – сказала, подходя к нему, Кики, – так как насчет того, чтобы помочь?

– О Кики? Да ты что! – заинтересовался Говард, присаживаясь к столу.

– Да, старуха с Редвуд Авеню. Иду себе, никого не трогаю, а она смотрит и смотрит всю дорогу – чуть дырку во мне не прожгла. А потом остановила и давай спрашивать, словно боялась, что я ее пристукну.

Конечно, это была неправда. Но Леви гнул свою линию, поэтому позволил себе слегка согнуть и правду.

– А потом как начнет: твоя мама то да твоя мама се. Старуха при этом черная.

Говард попытался было выразить протест, но он был отклонен.

– А без разницы. Если эта черная старуха такая белая, что живет на Редвуде, то и думает она под стать любой белой.

– Не «без разницы», а «какая разница», – поправила Зора. – Что за идиотский фарс? Зачем коверкать свою речь, воровать язык людей, которым куда меньше повезло в жизни? Это отвратительно. Латинские существительные ты ведь склоняешь без ошибок, так неужели трудно…

– Так что, никто не видел сливки? Стояли ведь вот здесь!

– Думаю, ты слегка перегибаешь, Зур, – сказал Говард, поглаживая чашу для фруктов. – Так где, говоришь, это было?

– На Редвуд Авеню. Сумасшедшая черная старуха. Нет, ну сколько можно!

– Что ж такое? Ничего оставить нельзя. Стоит отвернуться, как… На Редвуде? – переспросила вдруг Кики. – А где на Редвуде?

– На углу, перед детским садом.

– Никаких черных старух там сроду не было. Кто она?

– Не знаю. Вокруг нее еще стояли коробки, как будто она только что приехала. В общем, не суть. Суть в том, что меня задолбали люди, которые следят за каждым моим…

– О господи, и ты ей нагрубил? – спросила Кики, шлепнув на стол мешок сахара.

– Чего?

– Да ты знаешь, кто это? – воскликнула Кики. – Это же Кипсы въезжают – я слышала, они будут жить у нас под боком. Это жена Монти, я больше чем уверена.

– Не говори ерунды, – сказал Говард.

– Леви, что это за женщина? Как она выглядит?

Смущенный и удрученный тем, что его рассказ воспринимается с таким скрипом, Леви попытался вспомнить подробности:

– Ну, старая… очень высокая, в слишком яркой для старой леди одежде…

Кики со значением взглянула на Говарда.

– А… – выронил тот. Кики повернулась к Леви.

– Что ты ей сказал? Не дай бог ты был с ней груб, Леви, я тебя так отделаю – живого места не останется.

– Что?! Да это была какая-то сумасшедшая… Не знаю я, она такие странные вопросы задавала… Не помню, что я отвечал, но я ей не грубил, не грубил я! Я вообще почти ничего не сказал, а она просто сбрендила! Как насела на меня со своими вопросами, а я ей: мне пора, у моей мамы вечеринка, я должен идти – вот и все.

– Так ты сказал, что у нас вечеринка?

– Да не та это, мам, про кого ты думаешь. Это просто сумасшедшая старуха, которая решила, что раз на мне бандана, значит, я ее сейчас укокошу.

Кики закрыла глаза ладонью.

– Боже, это Кипсы, я должна пригласить их. Надо было через Джека передать приглашение. Я должна их пригласить.

– Ничего ты не должна, – медленно произнес Говард.

– Конечно, должна. Вот закончу с лаймовым пирогом и схожу. Джером ведь за напитками ушел, кстати, мог бы уже и вернуться. А может, Леви сбегает передаст?

– Вы издеваетесь, что ли? Я туда не пойду. Я же вам объясняю, каково мне тут гуляется.

– Не мешай, Леви, я думаю. Ступай в свою комнату и уберись.

– Да идите вы на хер!

В доме Белси не слишком рьяно боролись за чистоту языка. Здесь не держали жеманных и бессмысленных копилок для сбора дани за бранные слова, столь популярных в других веллингтонских семьях, и крепкие выражения, судя по всему, были тут в порядке вещей. Однако эта свобода слова ограничивалась рядом странных практических поправок, совсем не очевидных и отнюдь не жестких. Все дело было в чувстве и интонации, а с ними Леви на сей раз не сладил. Рука матери со всего маху опустилась Леви на голову, заставив его проковылять три шага и врезаться в кухонный стол, где он опрокинул на себя соусник с шоколадной подливкой. Во всяком другом случае при малейшем неуважении к его личности и тем более одежде Леви до рвоты требовал бы справедливости, даже если бы – особенно если бы – был неправ. Но сейчас он покинул кухню без звука. Через минуту внизу хлопнула дверь в его комнату.

– Приятный вечерок, – сказала Зора.

– Это еще что, подожди, когда придут гости, – пробормотал Говард.

– Я только хотела, чтобы он понял… – начала было Кики и почувствовала смертельную усталость. Она села и уткнулась лбом в столешницу из скандинавской сосны.

– Пойду нарежу розог. Для воспитания во флоридском стиле, – сказал Говард, демонстративно снимая колпак и фартук. Он не упускал случая самоутвердиться в кругу семьи, тем более что в последнее время такие случаи были редки. Когда Кики подняла голову, его уже и след простыл. Конечно, подумала она, уходить надо победителем. В этот момент вернулся Джером, потоптался на кухне, сообщая, что вино в прихожей, и вышел через раздвижную дверь в сад.

– И почему в этом доме все ведут себя по-скотски? – с неожиданной яростью сказала Кики. Она встала, намочила в раковине тряпку и вернулась к разлитому шоколаду. Страдание было ей не по силам. То ли дело гнев – стремительный, резкий, простой. Если я заплачу, то не остановлюсь – Кики то и дело слышала эти слова в больнице. Так говорят про запасы скорби, избавиться от которых нет и не будет времени.

– Все, готово, – сказала Зора, равнодушно мешая ложкой вверенный ей фруктовый пунш. – Пойду, что ли, переоденусь…

– Зур, а где у нас могут быть ручка с бумагой?

– Фиг знает. В выдвижном ящике?

Зора вышла. Из сада донесся громкий всплеск, и взгляд Кики поймал темную курчавую макушку Джерома, через миг вновь ушедшую под воду. Кики выдвинула ящик на конце длинного кухонного стола, отыскала среди батареек и накладных ногтей ручку и отправилась за бумагой – кажется, в коридоре между книгами на полке был втиснут блокнот. Она услышала, как Зора спросила Говарда: «Ну что, в шахматы?», и, вернувшись на кухню, увидела их обоих в холле: они расставляли фигуры, как будто ничего не случилось и никаких гостей они не ждут, на коленях у Говарда уютно лежал Мердок. Шахматы? – удивилась Кики. Так это и есть преимущество интеллекта? Гармоничный ум сеет гармонию и вовне? Кики осталась на кухне одна. Она написала Кипсам записку, приветствуя их в Веллингтоне и приглашая присоединиться к скромному торжеству после половины седьмого.

Свернув на Редвуд Авеню, Кики принялась собирать улики: на чем приехали, как выглядит дом, что растет в саду. Надвигались сумерки, но фонари еще не зажглись. Она не смогла рассмотреть кашпо, которые висели, как кадила, по сторонам круговой галереи, и это расстроило ее. Кики почти подошла к калитке, как вдруг различила долговязую фигуру женщины, сидящей в кресле с высокой спинкой, и сунула записку обратно в карман. Женщина спала. Не хотела бы я, чтобы кто-нибудь увидел меня такой, внезапно подумала Кики, глядя на распластавшиеся по щеке незнакомки редкие волосы, ее отвисший рот и подрагивающее, слепое, приоткрытое глазное яблоко. Позвонить в дверь, пройдя мимо нее, словно она кошка или садовая скульптура, было бы невежливо. Но и будить ее было нехорошо. Стоя в сомнениях на крыльце, Кики гадала: может, положить конверт спящей на колени и уйти? Наконец она шагнула к двери, и женщина проснулась.