— Дан, я привозил здоровых людей, и не тебе, — сказал Круз.

— Мне так нужен был материал, проверить, такая робкая была надежда, зыбкая, и вот — получилось! — сказал Дан, не слушая. — Это же здорово, это здорово! Они как раз оказались на активной стадии, видно, заразились недавно, и вовсе без иммунитета, даже зачаточного, а вакцина сработала блестяще!

— Это хорошо, Дан. Это хорошо, — сказал Круз. — Мне пора. Я поздороваться зашел.

— Ты приходи, приходи! Ты должен знать! Ты заслужил право узнать одним из первых. Благодаря тебе мы спасем этот мир!

— Конечно, — подтвердил Круз, уходя.

Побрел по коридору. Поднялся по лестнице.

Аделина уже не спала. Но сидела в одной ночнушке — необъятной, парашютно-просторной, в розовенький цветочек. Причесывалась.

— Андрей Петрович! Приветик! Устал небось? Как оно прошло?

— Гладко, — ответил Круз, глядя на огромные складчатые сиськи, выпиравшие из-под ситца.

— Нравятся, а? — спросила Аделина, глянув искоса. — Да ты помойся сперва, поешь, отдохни. И нога небось болит? Ты ее лечи, лечи. Зачем мне хромой вояка? Большое дело у меня есть к тебе, Андрей Петрович. Большое. Мне снулые нужны. Много. Сколько можно, и больше. Сходишь за ними на юг?

— Отчего не сходить? Схожу, — согласился Круз и присел на кровать. — А ты как насчет сына?

— Экие вы, мужики, нетерпеливые, — отозвалась Аделина брюзгливо. — Немытые лезете, все вам одно на уме. Ты, Андрей Петрович, не балуй! — предупредила строго.

Круз вздохнул, вставая, но Аделина вдруг потянула за руку. Ухмыльнулась. Швырнув гребень на стол, навалилась колыхающейся массой. И прошептала жарко на ухо:

— Сына, говоришь?

— Сына хочешь? — шепнула на ухо Ники и засмеялась, сверкая жемчужными зубками. Удивительными — мелкими, ровненькими, чистыми. И сама была маленькая, чистая, ровненькая, и веснушки как лучики. Солнечные, мягонькие.

— Хочу, — согласился Круз басом, закинув руки за голову.

— Какой ты огромный! Волосатый! Смотри — моя ладошка в волосах на твоей груди прячется. И меня не любишь.

— Люблю, — возразил Круз. — Маленьких и проворных — в особенности.

— Не любишь, не любишь. Не знаешь ты, что это такое — любовь. Помнишь, что читал, или смотрел, или что рассказали, вот и все. Ты внутри совсем холодный.

— Я тебя в попу укушу, — пообещал Круз. — Мелкую и холодную.

— Я обижусь сейчас. Я тебе правду говорю — ты ж даже сочувствовать по-настоящему не способен. Ни радоваться не можешь, ни тосковать. Потому ты и заболеть счастьем не можешь. Чего ты смотришь так? Мне Жан говорил. Он знает.

— Ни черта он не знает, Жан твой. Араба от туарега отличить не может.

— Он в университете работал!

— А ты в клинике. Ну и что?

Ники закусила губу. Тряхнула челкой.

— Ну, ну, — сказал Круз, гладя шелковистую спинку. — Ты для меня — самый драгоценный, самый знающий в этом мире человек. Я с другой стороны мира услышал тебя, и приплыл, и встретил. Мне и думать страшно, что бы случилось, не услышь я тебя. Я до сих пор поверить толком не могу, что я здесь… и ты со мной.

— Если ты вредный будешь, я тебе изменю. С Жаном. Или с Михаем.

— Я тогда Жану зуб выбью.

— А Михаю? Он тебе сам выбьет.

— С Михаем можешь. Он красавец. В берете.

— Противный ты. Ты меня всей своей бригаде отдай, фу!

— Не отдам я тебя. И Михай тебя не возьмет, потому что друг. Настоящий, не по-вашему. Как там у вас… в любви и на войне все дозволено, правда?

— Грубый мужлан! Я тебе не игрушка!

— Ворчушка-капризушка, — сказал Круз и притянул к себе.

— Пусти… пусти!

— Не пущу. Замучаю. Изнутри и снаружи.

— Пусти! Не надо так… ты тихонько… тише…

Потом они, обессиленные и мокрые от пота, лежали под простыней, а за окном уже светало и в предрассветной тишине мягко и ласково плескало в берег море.

Над этой землей и этим морем еще светило прежнее солнце, из прошлого, когда пляжи и лето, и шезлонги, и кофе под полосатыми зонтиками, и яхты, звенящие под теплым бризом, утренняя газета, смех, мороженое и сонм загорелых тел на гладкой гальке. Круза принесло к этому осколку прошлого, как айсберг к тропикам, и, удивляясь и не веря, он прижился здесь, прикипел, привык, стал частью и плотью от плоти здешнего времени и дела. И на яхту, принесшую его через океан, смотрел с удивлением. Когда оно было? Как? Снег, и кровь на следах, и пустые города — где это, из какого кошмара? Здесь дымит у пирса паром, готовый уйти через море, здесь пальмы и птицы, и девушки смеются в кафе. Здесь свежий хлеб, замешанный греком Николопоулосом и выпеченный в недрах белой урчащей машины, здесь маслины и шкворчащий омлет, и Розина, черненькая и крепкозадая, несет на макушке ящик салата. Здесь улыбчивые парни в беретах и аксельбантах, и офицерская честь, и флаг на мачте, и «Марсельеза». И муэдзин протяжно стонет по утрам, и мечут кости, скалясь, день напролет трое сухокостых кабилов, не знающих ни слова по-французски, но всегда готовых объяснить что угодно случайному прохожему.

Одно что мало их, случайных прохожих. Средиземноморский центр выживания человечества — какое громкое название! С тысячу, самое большее, в Ницце и окрестностях. Еще с полстолько в постах на побережье. Да полсотни — поисковый отряд. Его, Круза, детище. Собранное с миру по нитке, вымуштрованное, выученное, слаженное как швейцарские часы. С надежными, отличными офицерами. Михай, Збигнев, Данилу — три богатыря со свитой. И Круз — как Дядько Средиземномор. Конечно, у коммуны городской своя есть полиция, да и все мужчины, способные держать оружие, по команде поднимутся — но по-настоящему профессиональные вояки только у него, у Круза. Что не может не радовать, поскольку самозваный Центр спасения человечества спас не столько человечество, сколько его проблемы, и от уменьшения людского числа проблемы эти меньше не стали. Скорее наоборот. Две трети людей Центра были мусульмане, собранные по всему Магрибу, Ближнему Востоку и Турции. Хотя турки презирали говорящих по-арабски, марокканцы презирали египтян, а белые и смуглые презирали негров, хотя по-настоящему, не кухонно и привычно, верующих была лишь горсть, и только двое имели хоть какое-то понятие об исламской учености, — почему-то любой из этих двух третей убыл с пеной у рта защищать свою веру, пусть и не разумея, чем она отличается от других. И кривился, глядя на женщин в бикини.

Круз хорошо запомнил тот день. Из постели выгнал, как обычно, нудный, чужой крик муэдзина, жирного тунисского итальянца, чьи предки явились в Африку вместе с дуче и не успели удрать. Круз поцеловал Ники в плечо. Она вздрогнула, улыбаясь. Круз прикрыл ее простыней и отправился в душ. Умылся, побрился, причесал редеющие волосы, оделся в хаки и портупею, нацепил перед зеркалом берет — и как лягушатники умудряются таскать эту тряпку с такой элегантностью? — зашнуровал ботинки и пошел пить кофе с круассанами к Николопоулосу.

Там его, мажущего джем, и нашел Михай — скуластый, складный, всегда улыбающийся. Всегда безукоризненный, точный и неуязвимо элегантный, внук полковника и сын генерала. Круз подобрал его умирающим от жажды на полуразваленном ливийском каботажнике, едва держащемся на воде. Из восьми человек, пытавшихся удрать на нем от африканского берега, в живых остался один. Он улыбался, сидя в рубке, и шептал на непонятном языке, а завидев Круза, попробовал встать и отдать честь, приложив грязную тонкую руку к берету. Круз сам откармливал и отпаивал его, а после, опробуя Михаево здоровье на ринге, здорово получил по носу. Михаевой реакции позавидовал бы и богомол.

Михай улыбался и сейчас. Круз выпустил нож, слушая, затем круассан. Потом спросил:

— Неужели прорвались? Через третий пост?

— Через третий, — подтвердил Михай весело. — Накрыли из гаубицы, а после погнали инженерный танк. Сровняли подчистую.

— Мерде, — сказал Круз, вскакивая, — Данилу готов?

— Уже, — сообщил Михай. — Завелись и ждем!