Последыш хмыкнул.

— Вы только гляньте в окно! Какой вид! Мы все сохранили! Деревья! У нас даже птицы живут! А выродки же все уничтожили, все!

Круз кивал, послушно глядя в большое, на полкомнаты, окно и на Воробьевы горы за ним. В самом деле, приятно глазу — рыже-буро-зеленая поросль на приречных склонах, газоны на площади, выложенные цветными камушками. Дальше, правда, за рекой, будто зубами гнилыми все утыкано.

— Простите, — попросил Круз вежливо, — я, может, глупость скажу. Но вот я не понимаю, зачем вы тут сидите. За городом масса земель свободных и врагов куда меньше. Вы могли бы землю возделывать, разводить…

Во посмотрел на него, и Круз поперхнулся.

— Да ничего, ничего, — успокоил Во. — У нас здесь и плантации, и козы с курами. А город… хм… вот вы ко мне пришли, так, не я к вам? Здесь — центр знания, культуры, разума, наконец! Здесь сохраняется гордое имя человека разумного! Здесь — надежда человечества. Разве нет?

— Конечно, — подтвердил Дан. — Ваши необыкновенные знания меня к вам и привели. Меня уверяли, что ваша коллекция штаммов — самая богатая!

— О да, да! — вскричал Во. — После обеда мы непременно, непременно отправимся в закрома, да. А сейчас — отдыхайте, лакомьтесь. Сознайтесь, ведь вы, должно быть, нигде такого вкусного не пробовали?

Круз поперхнулся снова.

— Да, — вымолвил Дан, напряженно глядя.

Во пригладил теменные волосики и открыл секрет:

— Это из грибочков. Под стеклом растут, с травкой завариваем. Бодрит и вкусней «Ахмада»! Помните еще, что такое «Ахмад»?

Некоторое время все молчали.

— Мне можно вопрос? — наконец подал голос Круз.

— Разумеется. — Во снисходительно улыбнулся.

— Мы видели, когда сюда ехали, баррикады из автомобилей… это ваша линия обороны?

— Да, это наша старая идея. Сделать стену, сдержать выродков, орды диких. Увы, идея себя не оправдала. Проще оказалось закупорить подземные коммуникации и оставить открытое пространство вокруг нашей… хм… базы. Выродки — они все с клаустрофобией. Десятки лет под землей, в прежнем метро, знаете ли… И сил меньше нужно, чтобы их сдерживать. Правда, наша территория уменьшилась, но нам хватает. Более чем. Зато сейчас мы в безопасности.

Секунд через тридцать после этих слов где-то внизу, в подвалах огромного университетского здания, грохнуло. Негромко, но так, что звякнули чашки на столе — на двадцатом этаже огромного, на стервятника похожего здания, когда-то вмещавшего лучший университет огромной страны.

В комнату влетел, меняясь лицом, тонкопястый кудрявый юноша, вскричавший:

— Валентин, они в подвалах! Валентин!

— Тише, Григорий, тише, — посоветовал Во.

И добавил, обращаясь к гостям:

— Пожалуйста, подождите здесь. У нас срочные дела. Вам ничего не угрожает, уверяю вас. Подождите.

И скрылся за дверью из мореного дуба. А Круз, ухмыляясь, вылил бурду из кружки под фикус.

За последние полтораста лет человечество выработало новый рефлекс — удирать под землю. Обстрелы, «летающие крепости» и привычка считать в килотоннах поместили почти всякую идею выживания под землю. Потому, когда разразилось счастье, имущие и могущие дружно рванулись вниз.

Большинство из рванувшихся спокойно умерло в хорошо кондиционированных, ухоженных, комфортных, разумных убежищах, снабженных едой, алкоголем и секретаршами. А с выжившими происходило странное, порой много страннее, чем на поверхности.

Доктор Коган, глумясь, открыл Крузу, что счастье наконец доказало всем и без того давно известное — что в генштабах сидели безнадежные гении, стопроцентно готовые к давно прошедшим бедам. И что военной мощью Соединенных Штатов уже третий месяц управляет главный сержант Нельсон Ку, чья фамилия на бразильском сленге означает «анальное отверстие». Какой ядерный чемоданчик? Бог мой, где, куда, зачем? Теперь главная забота мистера Ку — вытащить из туннелей всех немыслимых штабных убежищ беременных секретарш и практиканток, пока они не переели друг дружку.

В тесноте подземелий счастье действовало куда страшнее, чем наверху. И налоксоновая депрессия приходила быстрей.

Впервые Круз увидел, чем кончается налоксон, как раз под землей — в нью-йоркском метро. Круз был с тремя бойцами и мисс Эмерсон. Мисс должна была руководить поисками, но превратилась в блюющий мешок весом в пятьдесят с половиной килограммов. Крузу пришлось волочить ее на плечах и карабкаться с нею по пожарной лестнице. Продукты испуга мисс Эмерсон затекли ему под бронежилет.

Люди любят сбиваться в толпу. Древнее, еще рыбье чувство безопасности. Плюс подземный рефлекс. Нью-йоркское метро превратилось в забитую доверху ночлежку. Там спали, ели, совокуплялись, получали требуемое, зарабатывали и думали о жизни. Там пахло, воняло, кричало и существовали тараканы. Потом сквозь плотность в человека на квадратный метр прошли с бензопилой. И с гранатометом.

Кровь хлюпала под ногами, текла со стен, капала с проводов. Мясорубка. Круз сперва смотрел под ноги, стараясь не ступить на мягкое. Потом перестал. А вскоре пришлось уложить мисс Эмерсон за груду трупов с кишками наружу и стрелять.

С теми, кого не учили стрелять и прятаться от стреляющих, управлялись проще. Неученые любили сидеть над умирающими. Выковыряют глаз, отрежут палец и сидят, слушая стоны, прерывистое, замирающее дыхание. Или, привязав, не торопясь убивают, смеясь и кидая друг в дружку обрезками с еще живого. Неученых убивали быстро. Те и убегать толком не убегали. Должно быть, страх умирал в них вместе с рассудком. А может, своя смерть виделась им таким же удовольствием, единственным из оставшихся, как смерть чужая?

Куда хуже приходилось с полицейскими, национальными гвардейцами, спецназом. Те стреляли и прятались, потому что хотели и умели. Убивать, оставаясь невредимым, — это сидело в них так глубоко, что и налоксон добраться не мог. Они убивали, пока не кончались патроны. Убивали всех, кому не повезло оказаться в одной банде с ними, — как окруженцы посреди Афганистана.

В метро Крузу тоже пришлось стрелять до последнего патрона. А потом были кабар и обломок трубы. Круз думал, что останется среди месива и разодранных трупов, рядом с последним из своих бойцов, схватившимся за торчащий из живота полутораметровый прут. Круз оставался один перед пятью ошалелыми, залитыми кровью отморозками, хромой и с разбитыми пальцами на правой руке. Но мисс Эмерсон вдруг превратилась из мешка в существо с пистолетом, небольшеньким, дамского фасона «кольтом», и, выстрелив пять раз, попала четыре. Пятому Круз отсек щеку кабаром и проткнул глотку. А затем мисс Эмерсон, вереща, отшвырнула пистолет и принялась сдирать с себя блузку, брючки и прочие одежные части, пропитанные чужими и своими телесными жижами. Пока Круз, скрипя зубами, поднимал пистолет, смутно надеясь на запасную обойму, мисс содрала с себя все и принялась драть кожу наманикюренными ногтями, стараясь отскрести присохшее. Круз даже замер на минуту, глядя на всклокоченную, трясущуюся, мелкую, грязную и повсеместно голую девушку с потеками, затем размахнулся и шлепнул. И еще раз. Потом взвалил мисс Эмерсон на плечо и, придерживая за мягкую нечистую попу, полез наверх.

Мисс Эмерсон жила не под налоксоном. Она была одной из очень редких иммунных. Она доучивалась на палеолимнолога в университете Энн-Арбора и страдала шизоидностью. После похода в метро ее качества, полезные доктору Когану, улучшились. Еще она принялась стрелять по полтора часа в день в тире под лабораториями, а в прочее свободное время совокупляться. Она отдавалась всем подряд — мрачно, героически, ожесточенно, будто решила протереться насквозь, вылудиться изнутри, сломать в себе что-то непонятное, но мешающее. Вскоре большинство мужчин стали от нее шарахаться, хотя, закрыв глаза, мисс Эмерсон делалась очень красивой как в одетом, так и в голом виде. Но взгляд ее спокойно выдерживал только Круз, ценивший мисс Эмерсон за точность стрельбы и умение совершенно не стеснять своим присутствием. Круз воспринимал ее как теплую стреляющую мебель. А она в конце концов перебралась к Крузу вместе с помадами и лосьонами.