Таким образом, добившись исполнения своих желаний, банкиры были вынуждены теперь укрощать выпущенного ими на волю зверя. Тревожные телеграммы пошли в Вашингтон. В результате министерством финансов было внесено шесть миллионов долларов в национальные банки столицы, а затем и сам министр прибыл в Нью-Йорк на совещание.

Обратились к Дану Уотерману, всеми признанному главе банкирского мира. Ввиду грозящей всем опасности соперничество различных компаний прекратилось, и Уотерман внезапно превратился в самодержца с неограниченной властью над всеми банками в городе. Правительство оказалось в его руках. Министр финансов превратился в клерка миллионера, а управляющие банками и разного рода финансисты, подобно перепуганным детям, бросились в его контору. Самые самоуверенные и смелые люди, подобные Уайману и Хигану, исполняли все его приказания и почтительно выслушивали его.

Все эти события — исторический факт, и их развитие можно проследить изо дня в день по газетам. Уотерман привел к панике и сделал это втайне от народа. Никто о нем не ведал, никто его не подозревал. Но теперь газетные репортеры присутствовали на всех конференциях и следовали за Уотерманом повсюду, где бы он ни появлялся, и усердно рекламировали этого «испытанного в боях ветерана, вступившего в последнюю отчаянную битву за спасение чести и финансов».

Американцы прислушивались к каждому его слову, молились за него. Министр финансов сидел в нью-йоркском отделении государственного казначейства; по его чекам выдавали правительственные субсидии.

Тридцать два миллиона долларов были таким образом переданы в национальные банки. Уотерман брал их оттуда и передавал в сейфы банков, терпящих крах. Время было такое, что банкротство каждого промышленника грозило общей опасностью и никто не должен был оставаться в стороне. Уотерман распоряжался как деспот, властный и грозный. Управляющий одного из банков заявил: «Я позаботился о своем банке и теперь намерен дождаться, пока утихнет буря». — «Если вы так поступите, — отпарировал Уотерман, — то я возведу вокруг вас такую стену, что вы никогда не выйдете из своего банка». И банкиру пришлось-таки дать необходимые миллионы для общего дела.

Центром, вокруг которого шла битва, явился Федеральный банк. Было признано, что если падет бастион Прентиса, то это приведет к общему поражению. Все длиннее и длиннее становились ряды ожидающих выплаты вкладчиков; сейфы банков опустели. Кассиры стремились выплачивать деньги как можно медленнее. Полчаса требовалось только для просмотра одного чека. Так они действовали в ожидании поступления новых вкладов. Городские ссудные кассы приняли решение закрыть свои двери, опираясь на законное право, дающее им льготный шестидесятидневный срок для оплаты. Национальные банки выплачивали свои долги векселями. Газеты взывали к доверию и ободряли публику. Даже мальчикам, выкрикивающим новости, приказано было молчать, чтобы их крики не приводили к еще большей панике. Отряд конных полисменов патрулировал улицы, не давая людям собираться в толпу.

И вот наступил наконец роковой четверг, когда паника достигла своего апогея. Казалось, что над Уолл-стритом нависли черные тучи. Люди бегали взад и вперед, бледные от страха. На бирже напряжение достигло предела. Фондовая биржа, по существу, прекратила свою деятельность. Можно было понижать курс сколько угодно: все равно не было никакой возможности занять хотя бы один доллар. Проценты доходили до ста пятидесяти и даже до двухсот за сто. Можно было предложить тысячу за сто и при этом не получить сколько-нибудь крупной суммы. Маклеры даже не бегали как обычно по залу и стояли молча, не глядя друг на друга. Таких времен никто не помнил.

Правительство пока отказывало в денежной поддержке бирже. Считалось, что оно не должно помогать биржевым игрокам. Казалось, наступил час, когда биржа закроется. Тогда разорятся тысячи фирм и торговля в стране будет парализована. Пришло известие, что в Питсбурге биржа уже закрылась. Перепуганные монополисты вновь собрались у Уотермана. Опять потекли правительственные суммы в банки, а из банков к Уотерману. В самый острый момент кризиса стало известно, что Уотерман дает ссуду в двадцать миллионов долларов из десяти процентов.

Таким образом, гибель была предотвращена. Биржевые маклеры не знали, куда деваться от радости, по всей Уолл-стрит раздавались крики «ура!». Толпа народа собралась приветствовать Уотермана перед зданием его конторы.

Изо дня в день Монтегю следил за этими событиями. Он проходил в этот четверг вечером по Уолл-стриту и слышал ликующий рев толпы. Аллан свернул в сторону, на душе у него было больно и горько. Можно ли было сочинить более трагическую по своей иронии пьесу, чем та, которая возвеличивала перед всей страной, как спасителя, человека, ответственного за все бедствия! Не было ли это самой яркой иллюстрацией наглого обмана населения кучкой сильных мира сего?

Был только один человек, с которым Монтегю мог поделиться своими чувствами, только один, кроме него, знавший истину. У Монтегю появилась привычка: закончив работу, заходить в здание «Экспресса» и выслушивать ворчание Бейтса.

Репортер ежедневно получал свежие новости из верных источников, не только те, что публиковались в газетах, но и те, которым было не суждено появиться в печати. И у него и у Монтегю оказалось достаточно причин для возмущения. То это была передовая «Экспресса», в которой указывалось, что резкие речи и безрассудная политика президента ныне приносят те плоды, каких следовало ожидать, то письмо известного духовного лица, указывающего на Уотермана как на преемника президента.

Многие восхищались великодушием Уотермана, ссудившего двадцать пять миллионов из десяти процентов годовых. Но дал-то он не собственные деньги, а взятые им из национальных банков, а те, в свою очередь, получили их от правительства без уплаты процентов. «Легче всех вышли из положения правления национальных банков, — твердил Бейтс. — Эти сладкоречивые джентльмены пользуются народными деньгами для устройства своих дел. Получая от правительства суммы, за которые не платят даже процента, они сами берут их с народа. Они обладают привилегией выпускать на несколько миллионов банковых билетов и получают на них проценты, а правительству не дают ничего. И, в довершение всего, они пользуются своими барышами для подкупа того же правительства! Стяжатели заполнили своими людьми все министерство финансов, и, когда национальные банки оказались под угрозой краха, казначейство опустошалось для пополнения их сейфов».

— Иногда кажется, — сказал как-то Аллану Бейтс, — что наш народ находится под гипнозом. Вам известно, мистер Монтегю, какие злоупотребления допускаются со страхованием жизни, а между тем против всех этих зол имеется простое и очевидное средство — если бы у нас существовало государственное страхование, то не было бы банкротств, а игроки с Уолл-стрита лишились бы своих барышей. Это кажется невероятным, но едва ли кто-нибудь в стране так интересовался государственным страхованием, как я, и, однако, за все время ни одна заметка по этой проблеме не попала в печать.

Монтегю поразили эти слова.

— Я сам бы в это никогда не поверил! — воскликнул он.

А Бейтс пожал плечами:

— Вот так-то оно и есть на самом деле!

Монтегю несколько дней думал о просьбе Люси. Выполнить ее ему было нелегко, но он все же решился и отправился к Райдеру.

— Мистер Райдер занят, сэр, — сказал дворецкий, которому Аллан вручил свою визитную карточку.

— Я по важному делу, — сказал Монтегю, — передайте ему карточку.

Он остался ждать в пышной приемной, потолок которой был расписан в духе старых итальянских мастеров.

Наконец дворецкий вернулся.

— Мистер Райдер ждет вас, сэр.

Монтегю поднялся на лифте в квартиру Райдера. Посредине гостиной стоял большой письменный стол, заваленный множеством бумаг, за ним в кресле сидел Райдер.

Монтегю редко видел людей, охваченных таким горем. Щеголеватый светский денди за одну неделю стал стариком.