– Чертовски нервничаю, Винсент. А когда я нервничаю, у меня, знаешь ли, чесотка начинается. – Теперь пистолет уже на уровне его пояса и нацелен примерно мне в грудь. Вообще-то я ожидал, что у Эдди будет пистолет – но не ожидал, что такой огромный. С другой стороны, пуля есть пуля – большая или маленькая, она всегда склонна пробивать дырку в том месте, где дырке быть не полагается.

Я опускаю руку и лезу в задний карман брюк.

– У меня тут кое-что есть…

– Следи за своими руками, Рубио… – Пистолет чуть приподнимается.

– И это кое-что объяснит вам, где я был, – продолжаю я, стараясь сохранять предельное спокойствие, делая равномерные вдохи и шаря в кармане…

Эдди делает быстрый шаг и приставляет дуло пистолета к моему лбу. Холодное металлическое кольцо плотно прижато к латексу.

– Проклятье, я сейчас стреляю…

– Эдди…

– А ну вынимай руку…

– Эдди…

Палец Талларико напрягается на спусковом крючке – я вижу, как дрожат его костяшки, как под ними подергиваются мышцы. Но я стою на своем – другого способа сейчас просто нет. Эдди хочет мне поверить, хочет знать, что я на его стороне. Я – все, что у него осталось, и если ему желательно понять, что происходит, он оставит мне жизнь.

– Вот, – говорю я, вытаскивая из кармана фотографию и роняя ее на пол. – Вот, чем я все эти дни занимался. Все это я делал для вас, Эдди.

Его палец все еще на спусковом крючке, пистолет по-прежнему прижат к моей голове. Эдди смотрит на пол – на фотографию, яркий, роскошный кодаковский снимок. Кровь там особенно красная.

– Это… это Хагстрем? – спрашивает Талларико наполовину подозрительно, наполовину благоговейно.

– Он самый, – отвечаю я и медленно давлю на правую руку Эдди. Он даже не сознает того, что я отвожу пистолет к полу. Снимок теперь волнует его куда больше любой потенциальной угрозы, которую я могу представлять.

Наконец Эдди нагибается, берет фотографию за уголок и подносит ее к свету. Там четко виден Нелли Хагстрем, в каком-то непонятном месте привязанный к стулу. Тело его сплошь покрыто кровью, рубцами и синяками. Один жалобный глаз смотрит в камеру, словно бы моля: «Хватит. Пожалуйста, хватит».

– Твоя работа? – спрашивает он.

– Презент. – Я ухмыляюсь. – Для большого босса.

Эдди еще раз смотрит на снимок, пробегая пальцами по измученному телу Нелли.

– Славно, славно. Работа что надо.

– Спасибо, – скромно говорю я. – Но она еще не закончена.

Это снова привлекает его внимание, и мания Эдди опять начинает разгораться.

– Это ты к чему?

– Он все еще там. Я оставил его в живых. Для вас.

– Для меня? – спрашивает Талларико – точь-в-точь малолетний сопляк, неспособный поверить, что тот самый велосипед с переключением скоростей действительно там, под рождественской елкой.

– Для вас, – повторяю я. – Потому что я ваш человек.

Эдди ведет меня наружу из «Грязной дюжины», и мы выходим на улицу. Оказавшись внутри Джекова «мерседеса», Талларико горбится на заднем сиденье, пригибаясь пониже. Пистолет он засунул под ремень.

Поездка к пакгаузу занимает от силы минут пять, и все эти пять минут Эдди пристает ко мне с вопросами типа «Как ты его взял?», «Он еще может говорить?» и «А видеть он может?». Я стараюсь отвечать по наитию, одновременно пытаясь провести у себя в голове кое-какие связи. Фрэнк, Эдди, Джек, Норин, Одри – матрица взаимоотношений и предательств наконец начинает вырисовываться.

Мы останавливаемся у громадного здания, и Эдди выпрыгивает из машины, держа руку над рукояткой пистолета.

– Он там, внутри? – спрашивает Талларико.

– Там, – отвечаю я и показываю ему дорогу.

В пакгаузе темно, однако стратегически расположенный источник света превосходно иллюминирует самое главное: Нелли Хагстрема, связанного и избитого. Сохнущие лужи крови окружают стул, и Нелли даже не движется, когда мы входим – голова его низко опущена, тело обмякло.

– Ух ты, едрена вошь! – ржет Эдди, его паранойи как не бывало, зато ощущение власти до предела эрегировано. Он проходит в здание, а я закрываю за нами дверь и по-тихому запираю ее на замок.

Впрочем, Талларико так и так наплевать – он с такой небрежной уверенностью приближается к Нелли, словно все время в этом мире принадлежит ему одному. Опускаясь на колени, Эдди хорошенько оглядывает лицо Хагстрема, его тело, запекшуюся на коже кровь.

– Да, деточка, славный номер ты с ним провернул, – говорит он, поворачиваясь ко мне. – Ты уверен, что он еще жив?

– Жив, – говорю я. – Можешь не сомневаться, гнида.

По-прежнему с ухмылкой, так и застывшей на его жирной ряхе, Эдди удивленно разворачивается – и обнаруживает перед собой Папашу Дугана, опускающего железный прут на его череп.

Талларико отшатывается, вскидывая руки к лицу, и прут попадает ему по предплечью, после чего слышится громкий хруст. Что-то у него там явно сломалось. Впрочем, сейчас не время играть роль остеопата-любителя – Эдди орет как резаный, тянется за пистолетом, а Нелли тем временем, целый и невредимый, спрыгивает со стула…

Тогда я резко замахиваюсь и бью своим железным прутом – специальной телескопирующейся штуковиной. Прут со свистом проносится по воздуху и крепко прикладывает Эдди слева по черепу. Талларико мигом оседает на пол, пистолет с лязгом падает рядом с его обмякшим телом.

– По-моему, ты малость погорячился, – говорит Хагстрем, опускаясь на одно колено, чтобы проверить Эдди пульс.

– Да ведь у него пистолет…

– Ладно, не парься. Живой он, живой. – Нелли счищает с себя фальшивую кровь, которой мы намазали его тело и лицо, вытирая руки о и без того грязную рубашку.

– Лучше пусть будет живой, – говорит Папаша Дуган, бросая свой прут на пол. – А то страшно добавить хочется.

Вообще-то Папаша в план не входил – мы договорились держать его в неведении относительно самых неаппетитных деталей нашего замысла. Я смотрю на Хагстрема, но тот лишь пожимает плечами.

– Я должен был ему сказать, – говорит Нелли. – Он имел право знать.

Щеки Папаши втягиваются, и я вижу, как он борется со слезами. Двое его детей были убиты за одну неделю – просто невозможно постичь всю глубину его скорби и одиночества. И если это поможет ему преодолеть горе, лично я у него на пути не встану. Особенно когда он по-прежнему так лихо железным прутом машет. Я быстро обнимаю Папашу, и он крепко прижимает меня к себе, прежде чем отпустить.

Хагстрем подходит к нам сзади.

– Ну как, ты готов идти дальше?

– Совершенно не готов.

– Отлично. Тогда поспешим.

Нелли хватает Эдди за руки, я за ноги, и хотя мы уже проделывали такое раньше, сразу же становится ясно, что Талларико по меньшей мере втрое тяжелее Норин. Мы тащимся к машине, убеждаемся, что вокруг никого не видно, затем бросаем Эдди в кузов и связываем ему руки с ногами на манер свиноводов – просто на случай, если он прочухается в течение сорокаминутной поездки к следующему месту действия. Вообще-то, когда я железным прутом бью чуваков по головам, они обычно так скоро в себя не приходят, и все же я не хочу оставлять это дело на произвол судьбы. Не за тем я так далеко зашел, чтобы сейчас напортачить. Время ошибок наступит, если я когда-нибудь целым и невредимым сумею добраться домой.

– Что в Эверглейдах самое лучшее, – сообщает мне Хагстрем, пока мы с ним завязываем последние узлы на ногах Эдди и проверяем натяжение, – так это то, что они большие. Охрененно большие. Когда народ собирается во Флориду, он либо едет прямиком в Диснейленд, либо до самого Майами. Про Эверглейды никто даже не думает. Миллионы акров болот – ни один акр не заселен, ни один не патрулируется – по крайней мере, толком не патрулируется. Так что Эверглейды просто незаменимы для дел… так скажем, деликатных. Вроде этого.

– Бляди! – орет Эдди. Голос его уносится далеко в болота и умирает где-то среди мангров. – Драть вас всех в хвост и в гриву! Ты, блин, Рубио, дай я только до тебя доберусь…