Несколько минут спустя вонь уже становится невыносимой, и Шерман передает мне небольшой пластиковый тюбик. Совсем как зубная паста.

– Мятный экстракт, – поясняет он. – Коронеры его на вскрытии используют. Потри между носом и верхней губой.

Я выжимаю шарик пасты себе на палец и втираю его в фальшивую кожу. Мгновенно резкий запах мяты ударяет мне в пазухи, а вместе с запахом приходит острое желание отведать настоящего дела. Вообще-то мята никогда на меня особого действия не оказывала, если не считать того памятного вечера в восьмидесятых годах, когда я наглотался столько мятной водки в одном из баров Атланты, что в итоге разделся догола и два часа бегал по футбольному полю Эморийского университета, распевая пьяные песни – нет, только не спрашивайте, чего ради. Однако теперь мое долгое воздержание от любых трав мигом вскружило мне голову при столь внезапном вторжении мяты, и я ощутил тепло опьянения несмотря на то, что я даже не глотнул, а всего-навсего нюхнул. «Не имеет значения, – сказало мне мое тело. – Трава, если она трава, это трава, а потому большое спасибо тебе, Винсент».

Тем не менее мята начисто вымела из меня запах дерьма, а в данный конкретный момент я куда скорее предпочитаю слегка опьянеть, нежели вытошниться. Позднее я смогу позвонить своему поручителю в «Анонимных гербаголиках» и признаться ему во всех этих обонятельных грехах, а пока что мы движемся мимо трейлеров к стойлам, где конюхи из прежних и будущих рас чистят и холят своих скакунов.

Чес с Шерманом ведут себя так, словно здесь ночной клуб: хитро посмеиваясь, пожимают руки хозяевам и тренерам, хлопают их по спинам, желают дальнейших успехов. Они знают весь персонал, весь персонал их знает, и я, чисто по ассоциации, теперь тоже попадаю в высший эшелон. Меня приветствуют ухмылками, протянутыми руками, а я молчу как рыба, пока два головореза из семьи Талларико представляют меня как Винни, своего друга.

– Берем конюшню номер четыре, – говорит Чес, обменявшись несколькими фразами с джентльменом в роскошных усах. – Он сказал, Стю там.

– Порядок, – отзывается Шерм, затем поворачивается ко мне. – Значит, как Эдди тебе велел: расслабляешься и ничего не делаешь, пока мы тебе не скажем.

Я свое место знаю. Двадцать кусков за милую внешность.

– Прикидываешься громилой, ага?

– Ага.

В конюшне довольно темно. Единственное освещение – лучи солнца, пробивающиеся сквозь щели в досках, из которых сбит потолок. Там добрых тридцать футов по каждой стене, более чем достаточно места для коня, его корма и всего того снаряжения, которое требуется, чтобы держать в форме чистокровного скакуна. Седла, поводья и уйма прочих приспособлений висят на стенах, все свежие и чистые. Сквозь завесу мяты запах навоза до меня уже не доходит, за что я сердечно благодарен Шерману. Надо бы не забыть захватить с собой такой тюбик, когда я в следующий раз буду проделывать работенку в Лонг-Бич. Если мятная паста так славно глушит вонь конского дерьма, то с гниющей на пристанях рыбой она должна сущие чудеса творить.

Входя в конюшню, я рассчитываю увидеть там жокея, дожидающегося прибытия Шерма и Чеса. Могу также предположить – немного нервного, озабоченного тем, что с ним собираются проделать его собратья-диносы. Может статься, мысленно подготавливающего речугу о том, что он ни в чем не виноват, что конь просто споткнулся, что если им нужен козел отпущения, лучше всего обвинить животное.

Однако никакого жокея в конюшне не оказывается. Там только конь – несомненно усталый. Грудь по-прежнему вздымается от приложенных усилий, шкура все еще пятнистая и клочковатая, редеющая грива спутана и мокра от пота. Скакун стоит в самом центре помещения и внимательно наблюдает за тем, как мы туда входим.

– День добрый, Стю, – говорит Шсрман, глядя прямо на клячу.

– Славный забег у тебя получился, – присоединяется Чес, и я растерянно тру глаза. Может, жокей прячется где-то под боком у коня?

– Привет, ребята. – Это голос проигравшего, унылый и протяжный. Жалобный голос. Голос неудачника.

– Ну-ну, нечего из нас слезу давить, – говорит Шерман, подходя к Ломаному Грошу и шлепая его по широкому крупу. – Ты прекрасно держишься.

– Да нет же, нет, – уверяет конь.

В этот момент я задумываюсь о том, была ли в том тюбике только мята и не подложили ли туда чего-то более веселого. К примеру, известно, что достаточно крепкие экстракты хабанеро вызывают галлюцинации. Один мой приятель однажды наглотался перца, после чего убедил себя в том, что у розового кролика из рекламы «энерджайзера» в конце концов сдохла батарейка, и это привело его в дикую панику. С другой стороны, сцена в конюшне на мираж ни с какого боку не смахивает. Конь треплется не хуже нашего президента. Животное упрямое, но болтливое.

– Послушайте, – говорит Ломаный Грош, и рот его движется в нужном ритме, только губы слишком уж неподвижны, – я сделал то, что от меня требовалось. Вы даете мне приказы и мы все это проворачиваем, ага? Я могу сделать только то, что могу, выше головы мне не прыгнуть, а значит…

– Тсс, – шипит Чес, пробегая ладонью по спутанной гриве. – Тсс. – Затем он хватает коня за гриву и резко дергает. Ломаный Грош взвизгивает от боли.

– Не надо, – пищит он. – Клей очень стойкий. Больно до жути.

– Ну да, стойкий, а как же иначе? Уж не обессудь. – И Чес снова дергает коня за гриву.

Я делаю шаг вперед, но Шерман стреляет в меня взглядом, и я отступаю на место. Моя борьба за права животных доходит только до той точки, где уже мне самому начинают грозить телесные увечья. Потом кто-нибудь прикинет, где я в плане гуманизма, в передних или в задних рядах, а сейчас нет смысла портить этим чувакам всю малину.

– Бросьте, – хнычет конь, – помогите мне из этой ерундовины выбраться, и мы все обсудим, хоккей?

– А где мелкий?

– Не знаю, – говорит Ломаный Грош. – Думаете, если бы я знал, я бы все еще вот так здесь торчал?

Чес с Шерманом обмениваются быстрыми взглядами – решение здесь явно не за мной, – а потом дружно подходят к коню с разных концов.

– Ладно, – говорит Шерман, – мы тебе поможем. Но потом ты расскажешь нам все, что мы хотим знать. Там, на дорожке, что-то было нечисто…

– Я просто делал…

– Свою работу, – заканчивает Чес. – Это нам известно. Заткнись, а то мы так никогда и не начнем.

– Винни, – обращается ко мне Шерм, – помоги-ка мне с этой жопой.

Нога за ногу я шаркаю к коню, обходя его морду в считанных футах от грустных глаз и дрожащих губ.

– Привет, – говорит мне кляча. – Как поживаете?

– Молча, – инструктирует меня Чес, прежде чем я успеваю откликнуться. – Ничего не говори, пока мы тебе не скажем.

Секунду спустя передо мной оказывается широкий конский круп, и Шерман одаривает меня зубастой ухмылкой:

– Что, первый раз с говорящим конем общаешься?

– Да пожалуй.

– Ага, вижу, как у тебя нервишки играют. Ничего, с каждым случается. – Он от души шлепает коня по заду и оставляет ладонь на его широком боку.

– Отлично, – говорит Чес. – Этот конец я держу. Валяйте.

Шерман отходит чуть в сторону и указывает на конскую задницу жестом ассистентки игрового шоу, демонстрирующей всем утешительный приз.

– Все в твоих руках, Винни, – говорит он.

– В смысле… что?

– Лезь туда. Давай, делай свою работу.

– Мою работу?

Шерман вздыхает:

– Это как пуговица и зажим Р-серии. Там только лишний крючок на конце, всего-то и делов. Валяй, лезь, никто там тебя не укусит. – Он поднимает конский хвост, и теперь прямо на меня смотрит сморщенный анус.

– Куда?

– Туда.

Я по-прежнему не понимаю – или, вернее, не хочу понимать.

– Что… прямо туда?

Шерм качает головой:

– Черт, Винни. Такое ощущение, будто ты никогда руку коню в задницу не совал.

– Ты будешь смеяться, но никогда…

Ломаный Грош нетерпеливо подергивает крупам.

– Может, мы все-таки когда-нибудь с этим закончим? – интересуется он.