— Ах, Бэз, какой ты все-таки моральный педант. Ладно, если тебе угодно упорствовать в твоих забубенных верованиях, скажу тебе следующее: я позаботился о том, чтобы обе сдали кровь на анализ — Кемпбеллу, кстати сказать, — под предлогом возможного осложнения после гриппа. Алан проделал анализ, результат отрицательный. И если Нетопырке приятнее думать обо всем этом, — он указал на свое чахнущее тело, — просто как о малоприятном недомогании, так уж предоставь ей свободу.

— О какой, собственно, свободе речь? У нее что, есть любовники?

— Бэз! — Уоттон хохотнул. — Не говори глупостей!

— У тебя-то, готов поспорить, есть.

— Моногамия для любви то же, что идеология для мышления, — обе свидетельствуют о недостатке воображения.

— Вы практикуете безопасный секс?

— Не будь нелепым, Бэз — что это, собственно, значит? Оргазм под наблюдением врача?

— Господи, Генри, ты уволок бы с собой весь наш долбанный мир, если бы только смог это устроить.

— А ты, Бэз… неужели крылья твоих желаний настолько подрезаны? Последнее, что я слышал о твоих, — следующее слово он просмаковал, — занятиях, относилось все к тому же старому Бэзу, раболепно распространявшемуся перед Бобби Мэйпплеторпом об Энд иии всей прочей тоскливой манхэттенской клике.

И словно бы для того, чтобы фумигировать мысль о столь passé [32]сцене Уоттон нащупал сигарету, закурил и пыхнул дымом.

Однако Бэз, которого было не так просто вывести из себя, упорствовал в своей инквизиторской роли: «Надо думать, сведения эти исходили от Дориана?»

— Ну, скорее он переходил от меня к тебе и обратно, не так ли? Я был свидетелем кое-каких его похождений по эту сторону Атлантики, а ты, сколько я понимаю, способствовал его вхождению в нью-йоркское общество.

— Какое-то время, пожалуй, — я был полезен ему в начале восьмидесятых. Внешность и деньги открывали перед ним любые двери, однако, сначала к ним нужно было подобраться, вот тут я ему и понадобился.

— Что ж, Бэз, — Уоттон слегка наклонился к нему, — времени, чтобы убивать его, у нас почти не осталось, однако нам предстоит еще скоротать несколько минут до появления Сойки. Ты ведь согласишься с тем, что одним из полезнейших побочных следствий усиливавшегося в последнее десятилетие торгашеского духа стало развитие в среде дилеров этоса «мы доставляем сами»? Насколько я знаю, подобная практика зародилась в Манхэттене. Расскажи мне об этом — и заодно уж, можешь рассказать и о Дориане. Но прежде чем сделать то либо другое, налей мне бокал вон того выдохшегося шампуня.

— Да, Генри, Манхэттен. Хотя, знаешь, — пожалуй, все-таки нет. Отмахиваться от чего бы то ни было проще простого — это не требует усилий. Ты полагаешь, будто тебе известно о распаде все, ведь так? Ладно, ты умираешь, так что, наверное, это правда, однако Нью-Йорк начала восьмидесятых стоял на самой вершине огромной горы развращенности. Она была настолькопредельной, Генри, настолько безудержной, что ее почти уже облекал ореол невинности.

— Не то чтобы я сохранил невинность хотя бы в каком-нибудь смысле. Возвращаться туда было безумием, однако дерьмо, в которое я вляпался в Лондоне, оказалось еще и похуже того, в котором я вывалялся в конце семидесятых в Нью-Йорке. Прежде чем отправиться в Лондон, я оборвал все мои нью-йоркские связи. История моей жизни — перебираться из города в город без денег, зато с великой потребностью в героине. И когда я вернулся в Нью-Йорк, там не было никого, кто мог бы… хм… помочь мне утолять мою потребность, и я начал соскакивать — процесс болезненный и грязный, — забившись в тараканий отель, в комнату, где жили трое далеко не смазливых девиц мужеска пола с авеню Б.

— Когда я научился выдерживать ломку, ни разу не сходив под себя, настало время платить по счетам, и я стал самым жалким, заерзанным мальчиком на побегушках, каких только видел свет. Клянусь, Генри, если б я знал, как низко способен пасть… а, ладно, возможно, это был единственный путь. По крайней мере, у меня появился распорядок дня: подъем в два часа, поход в бакалейную лавку за печеньицами и травкой. Да, Генри, в Ист-Уиллидж все доставлялось на дом — и сейчас доставляется, — однако мои девицы в услугах рассыльных не нуждались; у них было, кого гонять за покупками — меня.

— Банглс, малый, работавший в бакалейной лавке, находил меня уморительным. Помню как он вставлял в кассетник «Грэндмастер-гребанный-Флэш» и подталкивал меня все ближе и ближе к краю. Он скупо отмеривал в мешочки грошовые дозы травы, при этом льстиво подначивая меня травануться. Не верил он этому неразговорчивому белому английскому пидеру-торчку, свалившемуся с другой планеты. Он встряхивал своими траханными иерихонскими локонами, звякал запястным браслетом и вручал мне марихуану. Чуть ли не каждый день я твердил ему: мне случалось выбираться из дыр и похуже этой Банглс; а он отвечал: ага, да только их не смазывали «Криско». Потому что вот этим самым они и пользуются, Генри, штатовские крутняки, — не вазелином, а сраным свиным салом.

— Чтобы попасть в логово, которое я делил с тремя грациями, приходилось одолевать одиннадцать лестничных пролетов, — пользоваться лифтом, даже если тот работал, было небезопасно. Да я и не возражал, я тогда помешался на здоровье и, став, не по собственной воле, монахом, понемногу обзаводился траханной тонзурой. Что до общей обстановки, единственная дверь, какая в ту пору могла открыться передо мной в Манхэттене, была заперта на одиннадцать долбанных ключей.

— Моих покровителей звали Дезире, Малышка Рея и Леди Ди — поджарый южанин, еврей из Бруклина и черный паренек из новостроек Чикаго, соответственно. Не то чтобы ты признал бы в них таковых, когда они принаряжались для своего номера в клубе педерастов, стоявшем в районе, где их хоть пруд пруди. Нет, номер у девушек был классный, каждый день они тратили кучу времени, охорашиваясь, пока не приобретали вид совершенно кукольный. Я изучил секреты сборки куклы Бланш Дюбуа [33], куклы Барбары Стрейзанд и кукольного негатива нашей родной принцессы Уэльской. Разумеется, эталеди Ди об Уэльсе и слыхом не слыхивала, она знала одно: фокус работает, публика смеется — да и как было не смеяться, не правда ли, Генри?

— Ты думаешь, тебе известно, что такое грязь, ты мнишь себя творцомубожества? Ничего ты не знаешь, Генри, даже в самом худшем случае, все, что тебе удается — устроить игрушечный беспорядок, изобразить человека в дезабилье, между тем, как эти трое купалисьв грязи. Каждый день, возвращаясь в наше жилье, я приходил в ужас от моря смятых коробок из-под пиццы, давленных банок от содовой и замаранного белья, моря, в котором лежали все трое — голозадые, отблескивающие в летней духоте потом, — ни дать ни взять, вылезшие на берег тюлени, два белых, один черный, с сальными матрасами вместо гранитных скал.

— На подоконнике булькал, давясь чахоточным воздухом, кондиционер. Тараканы, отрываясь от трапезы, поднимали на меня вопрошающие взгляды. Они всегда так делают, тараканы Нью-Йорка, — поднимают вопрошающие взгляды. Похоже, появление любого человеческого существа напоминает им о несправедливости их собственного положения — о необходимости отскабливать мандибулами картонный сор вместо того, чтобы заказывать себе по телефону собственную поганую пиццу. Три неотесанных транса с размазанным по обвислым лицам вчерашним гримом, это было нечто особенное, Генри. Я входил в гнусную кухонную каморку и на загаженном мухами столе сворачивал им утренние косячки…

Прошлое он воскрешал очень неплохо, наш Бэз, поскольку, обратившись в Великого Инквизитора, стал также и подобием Старого Моряка [34]. Так думал Генри Уоттон, погружаясь в грязноватую грезу, состоящую в равных долях из умеренного героинового голодания, небольшого жара и выдохшегося шампанского. Ему не составляло труда представить себе загаженную нору, сонных артистов на женские роли, Бэза, трясущего их за плечи, неразлипающиеся толстокожие веки, толстые руки, тянущиеся к пластиковым чашкам кофе и уже запаленным косячкам.