Разумеется, это была картина, существование которой многие и признать-тобыли не способны; а способные ухитрились полностью изгнать ее из своего сознания на том надменном основании, что они-де читали же в газетах статьи об эффективности комбинированной терапии. Если такие изможденные существа и встречаются еще где-либо, — так они полагали, — то разве в Киншасе, или Кигали, или еще какой дыре на букву К, где-то там, пониже Сахары.
Однако в отделении «Бродерип» в этот день 1991 года наличествовали целые эскадрильи молодых людей с пилотскими усиками, подбитых зажигательными снарядами болезни. Их смахивающие на отопительные батареи реберные клетки и глаза узников концентрационного лагеря мгновенно давали понять, что это не столько место, где залечивают будничные раны и повреждения гражданских лиц, сколько лазарет близ передовой линии боев со Смертью. А если требовались какие-то еще подтверждения сказанного, они поступали в виде постоянной перетасовки очередности оказания помощи изувеченным. Изувеченные ковыляли, обутые в «Сколлсы» и «Биркенстоки» (обычная обувь едва ли смогла бы умерить их невропатию), волоча за собою капельницы на стойках с колесиками. Лица их были изрыты саркомой Капоши, каждый третий глаз — залеплен. У некоторых ясно различались сквозь кожу исхудалой груди непристойные, цвета плоти канюли катетера Хикмана, — Бэзу пришлось замедлить шаг, огибая этих ходячих раненных, и потому, после приятной пробежки по Шарлотт-стрит, в палату номер 6 он вошел, словно пришибленный недугом.
В палате царила все та же поразительная грязища, что всегда ассоциировалась с Генри Уоттоном. Знакомое зловоние ударило в ноздри Бэза, едкое сплетение сигаретного дыма, спиртных паров и застарелого пота. Только здесь все подстилалось запашком больничного дезинфектанта, точно так же, как переполненные пепельницы и испятнанные стаканы располагались на больничной койке, на покрытом пластиком шкафчике и на колесном столике, а не на разномастных предметах обстановки челсийского дома.
Кроме прочего, тут имелись — полупустая бутылка шампанского и две пустых, из-под красного вина; множество скомканных газет и книг с растрескавшимися корешками; и шелковый шарф окутывал настольную лампу, отогнутую так, что она лила будуарный свет свой на потолок. Кто-то притащил сюда пресс для брюк, через который перекинуты были наряды Уоттона: «Кромби», пиджак от костюма, шелковый галстук, льняная сорочка с заляпанными кровью манжетами и так далее. Снаружи, поверх крошечного подоконника, стоял на грибных ножках голубь, воркуя в вечном сумраке светового колодца. В верхний угол коробчатой комнаты затиснулся телевизор. Он работал, но звук был увернут, — дикторша ныла что-то о распаде Советского Союза. В вазах цветного стекла оплакивали гибель своих ароматов дорогие цветы. Кончина их сообщала ощущению, оставляемому комнатой больного, лишь пущую болезненность.
Сам Уоттон лежал, раскинувшись, на койке, темные очки облегали его лицо, как маска физиономию карикатурного бандита. Извращение, конечно, однако Бэз, вглядываясь в восковые черты и убеждаясь, что Уоттон выглядит не только не плохо, но еще и получше самого Бэза, ощущал, как в нем пробуждаются рабские чувства. «Генри?». Даже сейчас он испытывал неловкость, обращаясь к Уоттону по имени, — как человек, прибегший в беседе с вдовствующей герцогиней к жаргонному словцу.
Уоттон волнообразно отделился от матраса. «А, Бэз, — прокаркал он. — Подобно беднякам, люди претенциозные всегда рядом с нами. Ты не прощаешься, ты лишь говоришь au revoir [30], и спустя некое время возвращаешься, дабы вознаградить нас за разлуку твоей поддельной серьезностью». По телу его прокатилась еще одна волна. «Ну, как ты, старый друг?». Даже от такой его теплоты Бэза бросило в дрожь, — в конце концов, Уоттон былболен.
— Не так уж и плохо. Стараюсь побольше двигаться…
— Ты простишь меня, — голос Уоттона шелестел в папоротниковых зарослях его горла, — если я не предприниму попыток ни встать, ни оказаться с тобой vis-à-vis, — моллюски, видишь ли… они распространяются во мне горизонтально. Не так давно их выставили, однако мои соски, они такиегостеприимные, так что моллюски скоро вернутся ко мне всей толпой… я вынужден вскармливать чертов вирус грудью.
Бэз снял со стула ком рубашек, картонные тарелки с остатками почек и присел. «Как твое зрение, Генри?»
— Внутреннее яснее, чем когда бы то ни было, мой дорогой Бэзил, трудности я испытываю лишь по части загона обратно в корраль внешнего коррелята. Старина цикломегаловирус нашел способ снабжать меня картиной мира, сплошь замазанной вазелином. Вообще говоря, тут присутствует недурная ирония — теперь, когда вазелин затмевает мои смотровые отверстия, я не могу смазывать им чью-либо еще дыру, м-м? Что ж, по крайней мере, это несчастье как раз сегодня уберегло меня от еще худшего.
— О, это от какого же?
— От необходимости раболепствовать перед принцессой Найтингейл и ее жирной товаркой-янки, а то и хуже — терпеть, пока она будет баюкать меня на ручках, как того бедного дурня по соседству.
Бэз встал, чтобы взглянуть на упомянутого дурня, однако через армированное стекло ему открылось лишь зрелище, способное внушить жалость любому, не говоря уж о собрате-страдальце: вконец истощенный человек, весь укутанный в макраме медицинской системы поддержания жизни. «Бедняга умирает, Генри, — не станешь же ты отказывать ему в том утешении, какое она в состоянии дать?»
— Такой уход представляется позорным — запорным, я бы сказал, — если, конечно, ты смотришь на жизнь, как он, несомненно, и делал, широко открыв рот. Как бы там ни было, почтение, которое оказывают толстушке Спенсер, нелепо; в конце концов, то, что она когда-нибудьобратится в королеву, становится все менее вероятным, между тем, как желающих заменить ее хоть пруд пруди.
Бэз решил оставить эту болтовню без внимания; он пришел сюда с определенной целью. «Я встретил в коридоре Нетопырку.»
— В приличном виде, надеюсь? — произнесено это было так, точно Уоттон говорил об отдаленнейшей из знакомых.
— Ей пришлось нажать на дежурного санитара, чтобы тот разрешил навестить тебя человеку по имени Сойка.
Услышанное рассердило Уоттона; он приподнялся, оторвавшись от подушек: «И как, успешно?»
— Ей пришлось пресмыкатьсяперед санитаром, Уоттон. Тот согласился, чтобы она не почувствовала себя еще хуже.
— А, ладно, если их приходится уламывать, пусть так, лишь бы делали, что я хочу.
— Сойка, я полагаю, торговец?
— Да, но скорее эфемерностями, нежели древностями.
— Похоже, Уоттон… Генри, ты не принимаешь все случившееся всерьез. У тебя СПИД, чего твоя жена, по-видимому, никак не желает признать. А ты запугиваешь медицинский персонал и ее, чтобы иметь возможность принимать наркотики и дальше… Тебя, что же, Нетопырка совсем не заботит? И самому себе ты тоже безразличен?
Уоттон стянул с лица темные очки и приступил к чтению лекции, используя одну их дужку в качестве указки: «Давай ответим на твои прозаические вопросы по порядку — большего они не заслуживают. Во-первых, диагноза „СПИД“ мне пока не поставили, мои симптомы описываются просто как ARC [31], - и он скрюченным пальцем нарисовал в воздухе параболу, — во-вторых, за все вольности, кои позволяет мне медицинский персонал, он получает адекватное вознаграждение; и в-третьих, ты проявляешь по отношению к Нетопырке серьезную несправедливость, если воображаешь ее одной из женщин, которые думают, будто они слишком любят кого-то. Напротив, она из женщин, которые слишком любят думать, и именно поэтому наш брак продлился так долго».
Однако Бэза было не сбить.
— Кто такая Феба?
— Наша дочь, разумеется.
— И сколько ей лет?
— Шесть, семь, что-то около того.
— Неужели ты не понимаешь, Генри, я ВИЧ-инфицирован, ты ВИЧ-инфицирован, я слышал, Алан Кемпбелл тоже. Насчет Дориана Грея не знаю… но почти уверен, что знаю, когда мы заразились и от кого. Я знаю, когда подцепил заразу, готов поспорить, что и ты это знаешь. Все случилось в ночь дорианова вернисажа — ты понимаешь, что это значит, Генри? Есть все основания считать, что и Нетопырка, и твоя дочь ВИЧ-инфицированы, — тебе не кажется, что чувство ответственности обязывает тебя хотя бы сказатьей об этом, чтобы она все выяснила сама?
