– Ты возвращайся. Не пропадай.

И я ответил:

– Ну, ясное дело, не пропаду.

И на этом мы разошлись.

Ожидая начала посадки, я купил в туристическом магазине несколько футболок, пару деревянных овец и видеокассету с фильмом про Фареры.

Позвонил домой. Сказал, что прилетаю рейсом из Копенгагена.

А потом объявили посадку.

Я стоял, зажав в руке посадочный талон.

Пассажиров было мало. Когда я сел в самолет, нам велели распределиться по салону, чтобы и тяжесть распределилась равномерно.

Проехавшись по взлетной полосе, мы оторвались от земли и исчезли в тумане, и несколько минут за окном висела сплошная серая пелена, но когда мы поднялись над облаками, я выглянул в окно, и солнце светило так ярко, что только прищурившись я смог увидеть голубое небо над нами, море, море, море со всех сторон, а прямо под нами лежала вся страна, покрытая туманом и дымкой. И там по-прежнему лил дождь.

Ты помнишь Сергея Крикалева? С 1986 года он был космонавтом на космической станции «Мир». Он вернулся на Землю 25 марта 1992 года, проведя в космосе 311 суток. Крикалев улетел еще в советское время. Когда он вернулся, все изменилось. Советский Союз стал Россией, Ленинград опять стал называться Санкт-Петербургом, а Михаил Горбачев исчез из поля зрения.

То же самое и с моим возвращением в Норвегию. Словно пока меня не было, кто-то поменял местами все кирпичики, перетасовал все карты и придумал какие-то совершенно новые правила.

Я стоял возле багажной ленты в аэропорту и ждал, сам не знаю чего. Багажа у меня не было, во всяком случае, такого, который подлежит проверке. У меня был при себе лишь пакет с купленными в Ваугаре сувенирами, бутылка водки и датские орешки из самолета. Я прошел по зеленому коридору, и на меня никто так и не бросился с победными криками. На меня вообще никто особенно не смотрел.

Когда я вышел, увидел маму и отца. Заметив меня, они просияли, и мне показалось, что с прошлого года они почти не изменились. Может, мама немного похудела, но, возможно, мне только так показалось, потому что пока меня не было, многое в Ставангере изменилось. Здесь не только снесли дома и построили новые гостиницы. Казалось, весь город разобрали по улочкам, а потом вновь собрали, почти как прежде, однако с небольшими изменениями. В моей памяти улицы выглядели немного по-другому. И повсюду были люди. Люди, люди, люди. Машины. И деревья.

Меня обнимали и целовали, потом вывели наружу, посадили в машину и повезли домой, а там заботливо посадили на диван. И вот я сижу на диване, словно ничего и не произошло.

У мамы будто слов не хватало, чтобы сказать, как она рада моему возвращению, и, чтобы лучше выразить свои чувства, она, курсируя между кухней и гостиной, приносила все новые и новые торты, так что я чувствовал себя как в кондитерской. Я послушно съел все, что мне дали, выпил стакан «Соло», налитый мне отцом, и начал пролистывать старые газеты. Я узнал, что примерно в тот день, когда я уехал на Фареры, умер С. Уолтон Лиллехей, спустя сорок лет после того, как он провел первую успешную операцию на сердце. Лишь пару недель назад умер капитан «Аполлона-12», ставший осенью 69-го третьим человеком на Луне. Чарльз Конрад-младший разбился на мотоцикле. Не знаю, может, его отправили обратно, на Луну. А дети – пока меня не было, в Ставангере сотни детей родились! Уровень воды в море превышает подъем почв, вечные, никому не подвластные изменения.

Заглянув мне через плечо, отец поинтересовался, о чем пишут. Неловкая искренняя попытка завязать разговор.

– Умер Эдвард Крейвен Уолкер, – сказал я.

– Кто это?

– Он изобрел парафиновый светильник.

– Парафиновый светильник? – В его голосе даже послышался испуг. – Я совсем позабыл об этом. Где-то лет двадцать назад, верно? У тебя ведь был такой, да?

Ага, был. Когда-то. По-моему, я был одним из первых, у кого в начале семидесятых появился такой светильник. Он тогда назывался астросветильником, я ради него убить был готов.

– Ага, был, – ответил я, – он и сейчас наверняка на чердаке лежит.

Вошла мама. Она принесла кофейник, поставила его на стол и присела рядом с отцом:

– О чем вы говорили?

– О парафиновом светильнике, – хором ответили мы с отцом.

– Ой, я его тут на днях нашла. На чердаке.

Это решило все дело.

Мы поднялись на чердак. Втроем. Немного поискав, мама вспомнила про картонную коробку.

И достала светильник.

Отец отыскал удлинитель.

А я достал бутылку вина.

Потом мы сидели на чердаке, на ящиках с соком, был прекрасный июльский вечер. Мы смотрели, как, мерцая, в лампе нагревается парафин, и пили вино. О такой семье можно только мечтать. Мы разговаривали обо всем, что произошло за год, и когда речь заходила о моем отъезде, меня никто не упрекал. Я рассказывал, как ужасно обрадовался, когда отец приехал ко мне, мама нацепила свою старую купальную шапочку, и мы немного посмеялись над этим, а отец обнял маму и погладил по шапочке, а потом принялся фотографировать нас с мамой. Затем я принес пакет с сувенирами, вручил родителям кассету с фильмом про Фареры, футболки и деревянных овец. А когда родители ушли спать, я остался на чердаке, выпил немного водки и стал смотреть на кипящий парафин. Потушив наконец лампу и забрав бутылку, я спустился вниз, прошел в свою старую комнату с плакатами на стенах и свежим постельным бельем и, забравшись под одеяло, уснул беспокойным сном шестнадцатилетнего мальчишки.

– Тебе больше ничего не нужно? – спросил отец, когда на следующее утро мы складывали мои вещи в машину. И вовсе не удивительно: я положил в багажник ящик со своими старыми книгами про космос и старыми газетами, которые собирался прочитать, коробку с продуктами и кое-что из одежды. То немногое, что я оставил в своей квартире, отец с матерью несколько месяцев назад перевезли сюда и положили на чердаке. По мне, так пусть там и остается.

Кивнув, я ответил, что больше мне ничего не потребуется.

– Так ты приедешь на выходные? – поинтересовалась мама.

– Конечно.

Снова объятия.

Проехав по Сеехюсенсгате, я свернул возле стадиона, где игроки «Викинга» приседали перед тренером, а потом выехал на Мадлавейен, откуда взял курс на юг, к Йерену. Шел дождь. Хорошо вот так проехаться. Сидишь один в машине, слушаешь полузабытые песни по радио и порывы ветра, никогда не попадающие в такт музыке, смотришь, как на пути к Вархаугу и побережью во все стороны убегает земля.

Этот летний домик появился у нас, когда мне было четырнадцать. Дедушка тогда переехал в дом престарелых, и мы стали называть это место «наш летний домик». На самом деле это был обыкновенный дом, и, насколько мне известно, дедушка прожил в нем большую часть своей жизни. Стены впитали бабушкин и дедушкин запах, который никак не удавалось изгнать, запах стариков, которые, сидя в креслах, с удовольствием глядели в окна на валуны, землю, волны и непогоду. А когда дедушка выходил по утрам за газетой, ветер трепал его волосы.

Ветер на Йерене сильный. Сильнее, чем кажется. Прежде чем пойти куда-нибудь, надо сперва твердо решить, куда собрался, а потом нагнуться и двинуться ветру навстречу. Это почти как жить в аэродинамической трубе или пытаться противостоять гравитации. Я представлял, как в ожидании хорошей погоды земледельцы привязывают коров, приколачивают крыши и цепляются за стулья. Когда я был маленьким, мы приезжали сюда каждое лето и мы с дедушкой, поплотнее застегнув дождевики, отправлялись гулять. Ветер дул прямо в лицо, а когда я начинал капризничать и проситься домой, дедушка говорил, что я должен гордиться такой непогодой.