Отвозить цветы в больницу нужно было почти каждый день. Это плохое предзнаменование. Я часто туда ездил, практически каждую неделю. Именно здесь дедушка жил перед смертью, и букеты туда заказывали, если только кто-то собирался умереть. Тогда умирающему все прощалось. Медсестры заходили в палату, принюхиваясь, чувствовали притаившуюся за обоями смерть и предлагали приукрасить палату: «Фру Такая-то и Такая-то, может, поставить у вас цветы, что скажете? Ой, что-то здесь темновато, может, немного раздвинуть шторы?»Они вытягивали руки, раздвигали шторы, комнату заливал свет, а вскоре должны были доставить цветы, и тем самым все уже было предрешено – через пару часов или дней к тебе спустятся ангелы или демоны, а вокруг твоей кровати соберется народ помоложе. Скрестив руки, они будут смотреть на тебя добрыми или злыми глазами, ожидая, когда ты безвозвратно исчезнешь.

Я вез два букета – тюльпаны и белые нарциссы, эти цветы многим нравятся, людям они о чем-то напоминают, не знаю уж, о чем именно, но мне говорили об этом, когда я заходил с ними в палату и помогал больным поставить букеты в вазу. «Какие красивые», – восхищались они и потом начинали про свои воспоминания, и так было каждый раз, словно они показывали эдакий мысленный фотоальбом, в котором умещались все годы жизни.

В этот раз цветы для фру Хельгесен, пришел ее черед.

Ее дни сочтены.

Кто-то все подсчитал и пришел к выводу, что пора и честь знать.

Однако ей об этом не сказали. Она лежала в постели и смотрела в белый потолок.

– Это мне? – спросила она, когда я, постучав и услышав тонкий скрипучий голос, ответивший «войдите», открыл дверь.

– Ну конечно вам, – ответил я.

– Мне что, пора умирать? – Сомнения в ее голосе не было, только легкое удивление.

– Нет, что вы, – ответил я, – вам просто-напросто надо слегка оживить палату.

Я умел ладить со всеми, умел подстраиваться под других в зависимости от ситуации. Предупреждение я понял. Присев на стул, я достал из-под раковины вазу и начал расставлять цветы.

– Подойдите, – сказала она.

Я подошел. Старушка сжала губы.

– Цветы приносят только умирающим, – сказала она.

– Нет, что вы, – ответил я, – многим приносят цветы.

– Но никто дольше них не живет.

– Дольше цветов?

– Да.

– Нет.

– Но цветы все равно красивые.

– Да.

– Действительно, они мне напоминают о чем-то таком, не знаю, по-моему, у нас в саду такие росли. Нет, не помню. Но они все равно красивые. Правда.

– Это тюльпаны и нарциссы, – сказал я.

– Очень красивые. И такие белые. А ты, наверное, садовник?

– Да, садовник. Работаю вон там. – Я махнул рукой в направлении оранжереи.

Как будто она могла видеть через стену, будто у стариков глаза – как рентгеновские лучи.

Она посмотрела на цветы, которые я поставил на стол. Букет был составлен бестолково, и она это заметила. Цветы дешевые, одни из самых дешевых, такие быстро вянут, в лучшем случае проживут пару дней.

– Они долго простоят? – Женщина показала на букет, попытавшись дотронуться до листьев, но не дотянулась. Поэтому я приподнял вазу и поднес к ней, чтобы она прикоснулась к ним, попробовала на ощупь. Она с шумом втянула их запах, будто принюхиваясь ко всему вокруг.

– Да, – ответил я, – они простоят долго.

– Хорошо.

Когда я, собираясь уходить, ставил вазу на стол, старушка продолжала тянуться к ней, и даже когда я закрывал за собой дверь, рука все еще была протянута к столу. «Хорошо».

Выйдя в комнату отдыха, я подошел к пожилой женщине, которая работала в больнице. Она расписалась на квитанции и, поблагодарив меня, предложила кофе, но я отказался, мне хотелось побыстрее оттуда уйти.

– С вами очень приятно работать, – начала она, нервно огляделась, подыскивая слова, а те почему-то словно завалились куда-то в угол или в мусорную корзину. – Но теперь это дороговато для нас. Ну, то есть, ну да, мы, конечно, понимаем, что цены у вас вполне разумные, но мы все равно… – Я ждал. Я понял, о чем она, и вполне мог уйти, но я ждал.

– Ну, пожилые часто умирают, и так уж получилось…. Так уж получилось, что мы решили теперь заказывать цветы подешевле, в… в супермаркетах. Поэтому…

– В «Рими»? – спросил я.

– В «Реме», – смущенно ответила она, уставившись в столешницу. – Ну, там теперь дешевле, и они предложили нам контракт, поэтому, в общем… – И, будто эта мысль пришла ей в голову впервые, она добавила: – Мы ведь просто хотим немного скрасить их последние дни. Ты ведь понимаешь, что… ну… – Она почти уткнулась носом в крышку стола.

– Конечно, – ответил я, – да сейчас почти никто и не покупает цветы в оранжереях.

Она неуверенно посмотрела на меня:

– Разве?

Она как будто не знала, что еще сказать.

– Забудем, – сказал я. Я развернулся, вышел из больницы, поехал назад в магазин, открыл дверь и сел за стойку, включив радио. Никаких новостей, никаких смертей, только музыка.

Но ведь у меня все было хорошо, разве нет?

Да, у меня все было хорошо.

Все было очень хорошо.

У меня было все, что нужно.

Меня звали Матиас, мне было 29 лет.

Я был садовником.

Я любил свою работу.

Я на самом деле ее любил, частенько приходил в оранжерею пораньше, самый первый, может, за час до начала, и морозным утром выходил в сад. Изо рта валил пар, а я садился на лавочку и слушал, как мимо проезжают машины, прислушивался к шуму изношенных двигателей, пока эти несчастные ехали на ненавистную работу. На переговоры, которые ни к чему не приведут, к ценам, которые не удастся сбить, предложениям, которые невозможно принять, к неотложным делам и идеям, от которых придется отказаться по экономическим соображениям, к планам, которые никогда не воплотить. И каждый раз, когда вы будете встречаться с новыми людьми, рассказывать им о новых невоплотимых проектах и пожимать им руки, планы эти, как маленькие ранки, будут саднить ваши ладони.

Если бы мне разрешили загадать одно-единственное желание, я пожелал бы, чтобы ничего не менялось. Чтобы все навсегда так и осталось. Чтобы все было предсказуемо.

Я пришел раньше, посидел в саду. Через час появились остальные, и началась рабочая суета. Нас было всего четверо, включая одну довольно энергичную девушку примерно моего возраста, она окончила сельскохозяйственный институт в Осе, больше я почти ничего о ней не знал, мы о таких вещах мало разговаривали, мы вообще мало разговаривали, уж не знаю почему, так сложилось. А если и разговаривали, то только о цветах да о делах, которые надо сделать, напоминали друг другу о том, что надо полить молодые растения в саду, те, угловые, или подрезать кусты. Ты не забыла про венки для похорон? Не забыла про тот букет? Не забыла про открытки – «выздоравливай», «скорее возвращайся», «поздравляем с праздником», «поздравляем», «поздравляем», «с наилучшими пожеланиями»…Нет, она не забыла. «Правда ведь, в это время года хризантемы особенно хороши?»И я отвечал, что «да, они всегда хороши».Я все это ценил, это было моей действительностью, мир мой существовал только здесь, в работе, за магазином, в саду, который простирался до перекрестка Хиннасвинге и 44-го шоссе, которое вело к центру Ставангера. Я был одним из винтиков, на которых держится мир, и все у меня шло хорошо. Я делал то, что должен был делать. Я был добрым.

Но чего мне хотелось?

Именно этого мне и хотелось.

Быть полноценным винтиком.

Делать то, что нужно.

И ничего больше.

Это было признаком трусости?

Да неужели?

Не всем дано руководить корпорациями. Не все становятся первыми спортсменами страны, не все входят в состав различных правлений, не на всех работают лучшие адвокаты, и не каждый видит свое имя в газетных заголовках в связи с каким-нибудь торжеством или трагедией.