Мне вдруг пришло в голову, что и моя жизнь тоже стала частью архива. Высматривая свое имя, я опять начал рыться в записях, но ничего не нашел, очень обрадовался и успокоился. Здесь следов моего пребывания не останется. Очень немногие знали, что я тут. Что я вообще существую.

Я уже убрал в архивные шкафчики почти все бумаги, когда увидел конверт, а на нем – свое имя. Конверт лежал на самом краю письменного стола, по другую сторону от телефона. Белый продолговатый конверт, надпись золотистыми чернилами, витиеватый почерк. Для Матиаса. Я дотронулся до него, взял в руки. Осторожно надорвал и, не дожидаясь, заглянул внутрь.

В руках у меня открытка. Ее она сделала сама. Цветными карандашами нарисовала Гьогв. Горы. Наклеила вырезанные из журналов фотографии, а под ними подписала наши имена. Я был принцем Альбертом. Палли – Джонни Деппом. Хавстейн – Вигдис Финнбогадоттир, а Анна – Одри Хепберн. А сама она была Ниной Перссон. Принц Альберт? Принц Альберт?! Я посмотрел на открытку, и тут меня словно током ударило. Все это время у меня словно пелена перед глазами была. До сих пор я словно под водой жил, а когда мне говорили, что дождь прекратился, я не понимал, что бы это могло обозначать. Ее звали не Эннен. НН. Ну естественно! Я даже не знаю, как ее зовут. Nomen Nescio. [69]No Name. [70]Эннен. НН.

Господи, да почему же она не называет себя по имени? И другие – тоже? Неужели об этом никто не знает? Даже Хавстейн? Положив открытку на стол, я подошел к архивным шкафчикам и вновь с возросшим интересом начал рыться в бумагах, безнадежно пытаясь понять, кто же она на самом деле и кем была прежде. Чего только не сделаешь, когда полно свободного времени и не хочется думать о том, насколько ты одинок.

Я искал какую-нибудь папку без имени или личное дело женщины, рожденной в 1971 году, которая в первый раз была госпитализирована зимой 1984-го с симптомами, похожими на те, которые описывали НН и Хавстейн. Документы в архиве были разложены строго по именам, поэтому отыскать дело по времени первой госпитализации возможным не представлялось. Придется просмотреть все. А на это потребуется время. Много времени.

Вечер, половина двенадцатого, я по-прежнему сижу в кабинете Хавстейна и просматриваю его записи. Курсируя между письменным столом и архивными шкафчиками, я складываю прочитанное и беру новую стопку бумаг. В каждом шкафчике по шесть ящиков, в каждом ящичке примерно по сто личных дел, то есть всего где-то семь тысяч. Если все это – пациенты Хавстейна, то их слишком уж много. Он, конечно, проработал психиатром больше двадцати лет, однако все равно получается чересчур много. К тому же многие дела датированы пятидесятыми годами, 52-м, например, а ведь он тогда только родился. А некоторые вообще очень старые – относятся к началу двадцатого века, и есть пациенты из Дании и с Фарер. История национальной психиатрии в миниатюре. Секретные материалы. Собирают же люди марки, засушенных бабочек, салфетки и подставки под пиво. А Хавстейн собирал личные дела. Картотека всех закипающих мозгов и помутившихся разумов. Я решил изучить их все.

На личном деле за номером четыреста пятьдесят я решил выйти проветриться. Положив бумаги на место, я спустился вниз, оделся и вышел на морозный воздух. Теперь дождь моросил вперемешку со снегом, поэтому я подтянул молнию на куртке до подбородка, хотя это меня не особенно спасало. Я побрел вниз по улице, мимо маленькой белой церкви, к гавани. Уже совсем стемнело, какая-то космическая темень, фонарей не было, лишь в редких окнах мелькали огоньки, поэтому, пока глаза не привыкли, я шагал осторожно, вытянув вперед руки. Деревня Гьогв была построена полукругом и название свое получила от глубокой природной гавани, прижавшейся к горе на севере от самой деревни. Стапятидесятиметровая в длину и двадцатиметровая в глубину, гавань спасала рыбацкие лодки от штормов и непогоды. Она стала туристической достопримечательностью. Если туристы все-таки решались сюда приехать. Если не уезжали смотреть на какие-нибудь другие достопримечательности, поближе и позанятнее. В Торсхавн. В музей искусств Листасавн. В Музей Севера. В Вестманна. В море, вместе с Палли Ламхауге. А может, они отращивали бороды, ожидая, когда начнется забой гринд в Мидвагуре. Увидеть Клаксвик и умереть. Подойдя к гавани, я обошел ее, забрался на крутой склон с западной стороны и по мокрой снежной каше вскарабкался на гору. Стоя на самом обрыве лесистого кряжа и вцепившись в старую проволочную сетку, я попытался разглядеть Калсой, лежавший всего в нескольких километрах оттуда, по другую сторону пролива Дьюпинсунд. Но вокруг простирался густой туман, и было очень темно. Разглядеть я ничего не смог. Даже на расстоянии метра. И меня терзали мысли. Я вспомнил историю, которую как-то рассказала мне Анна. Про эту гавань. Про то, как однажды воды в ней стало слишком много. Она все прибывала и смыла полдеревни. Это была приливная волна, а возникла она из-за океанического землетрясения, из-за трения континентальных плит, и ничего поделать с этим было нельзя. Я представил, как бурлящие волны набегают на сушу, устремляются к Гьогву, в щепки разбивают лодки и накрывают дома. Из домов на крики мужей выбегают женщины, они слышали, что лишь минуту назад уровень воды снизился почти до нулевой отметки, и тут волна словно засасывает их. И наступает тишина. Успокоившись, волны лениво набегали на берег. Я закрыл глаза. На лицо мне падал снег. Я представил, что вот сейчас возникнет еще одна приливная волна. Сей же миг. Что меня смоет и унесет куда-нибудь в Северную Атлантику, где тело мое наконец пойдет ко дну. Возможно, Хавстейн, Анна, Палли и НН даже услышат о волне по радио. Или увидят по телевизору. Тогда они подумают: хорошо, что Матиас еще не вернулся. А потом, после рождественских праздников, наевшись вкусной еды и повидавшись с любимыми, они вернутся и обнаружат, что я все-таки был здесь. Они будут искать меня, но тщетно. Однако, когда ждешь приливной волны, ожидание почти всегда напрасно.

А потом я запел. Я стоял там, заняться мне все равно было нечем. По-моему, я пел рождественскую песню, «О, священная ночь», и звук был замечательный, он заполнил пространство, и ветер понес его к воде, он ударился о горные кряжи, а потом, оттолкнувшись от них и вернувшись ко мне, стих у меня в карманах, и тогда я отправился обратно.

Держась за проволочную сетку, я медленно сполз по узкой тропинке, а оказавшись на ровной улице, зашагал к Фабрике. Приближаясь к ней, я вдруг подумал о Хелле. Вообще-то я давно уже о ней не думал. Перестал размышлять над тем, чем она сию минуту занимается. И сейчас я не пытался угадать, что она делает. Я вспомнил малый сочельник тринадцатилетней давности, тот вечер, когда я встретил ее возле школы в Ставангере. Шел снег, и я слепил снежок. Забросил его на крышу, и у меня появилась девушка. Я посмотрел на землю. Снежная каша. Слякоть. Я наклонился и запустил руки в эту кашеобразную субстанцию. Попытался слепить снежок, но не сказать, чтобы преуспел. Я сдавил его, выжимая воду. Прицелился, глядя на церковную крышу. Бросил. Не долетев до цели, снежок развалился. Комочки снега упали на крышу самого одинокого из всех восемнадцати Фарерских островов.