В квартире она дала ему четверть часа, чтобы привести себя в порядок. Однако он, кажется, толком не представлял себе, что она имела в виду, – просто сидел в гостевой комнате, дожидаясь, когда истечет назначенный срок.

Потом они поехали в издательство.

– Почему вы сами не послали рукопись? – спросила она в машине.

– Я не собирался ее публиковать.

– А для чего писали?

– Так, для себя.

– Личные переживания, которые нужно было осмыслить?

– Да.

Они подъехали к издательству, и Карин стала высматривать место для парковки.

– Сейчас вы встретитесь с издателем, Уве Эвердингом. Не говорите ему этого.

– Чего не говорить?

– Что книга основана на личных переживаниях. Он этого не выносит.

– А что же тогда сказать?

– Вам не обязательно много говорить. Но об этом молчите. Послушайте моего совета.

Единственное место, какое Карин нашла, в прошлом месяце обошлось ей в восемьдесят евро.

– Если кто-нибудь из этого дома выглянет в окно, хромайте на обе ноги, – попросила она.

Разговор обернулся катастрофой. Перво-наперво Эвердинг конечно же спросил:

– Почему вы написали эту книгу?

И парень конечно же ответил:

– Хотел осмыслить кой-какие личные переживания.

С превеликим трудом Карин Колер удержала Эвердинга от пространной лекции о том, что автор не вправе использовать читателя вместо психотерапевта, но немедля случился второй прокол. Выковыряв из трубки в громадную пепельницу кучку дымящегося вонючего пепла, Эвердинг изрек:

– И фабула, честно говоря, слабовата.

– А что такое фабула? – наивно полюбопытствовал Давид, и, прежде чем Эвердинг открыл рот, Карин уже знала, что он ответит:

– Я был почти уверен, что вы этого не знаете.

Карин Колер пришлось призвать на помощь весь свой двадцатишестилетний опыт работы у «Кубнера», чтобы сгладить неприятную ситуацию, направить разговор в надлежащее русло и перейти к детальному обсуждению контракта.

Однако в конце, когда осталось только подписать, новая находка Карин Колер неожиданно сказала:

– А можно мне еще несколько дней подумать?

– Десять процентов роялти за первые двадцать тысяч – для новичка совершенно нормально, – сказала Карин Колер. – Больше вам никто не предложит.

Они сидели в суши-баре, где мимо них бесконечной чередой скользили по конвейеру тарелочки с суши. Давид не выказывал такого изумления, как авторы из бывшего Восточного блока, которых она обычно водила сюда. Но суши ему нравилось. Стопка пустых разноцветных тарелочек – каждому цвету соответствовала определенная цена – угрожающе росла.

Давид кивнул с полным ртом.

– Если исходить из продажной цены девятнадцать евро девяносто центов за экземпляр, ваш процент при двадцатитысячном тираже составит без малого сорок тысяч. Неплохо за книгу, которую вы не собирались публиковать. За следующий тираж ваша доля поднимется до двенадцати процентов.

– Думаете, удастся продать больше двадцати тысяч? – Давид провожал глазами конвейер.

– Трудно сказать, но у меня хорошие предчувствия. Я давно работаю в этом бизнесе, начала, когда вас еще на свете не было.

Давид протянул руку за какой-то тарелочкой, но раздумал.

– И две тысячи аванса у нас для новичка тоже стандарт. Сумма, конечно, символическая. Мы вообще-то не работаем на авансовой основе.

Надеюсь, он не спросит, какие издательства работают на этой основе, подумала Карин.

Но Давид углядел сасими, которое пришлось ему особенно по вкусу, и выудил тарелочку с конвейера. Опять красная, отметила Карин. Красные были самыми дорогими.

Давидова квартира напоминала «Эскину», только выглядела убедительнее. Наружная проводка была самая настоящая, а на кухне, когда повернешь горячий кран, в эмалированной колонке по-настоящему зажигалась газовая горелка, которая нагревала тонкую струйку воды, стекавшую в белую, как яичная скорлупа, фаянсовую раковину. Мебель разномастная, будто театральные декорации пятидесятых, шестидесятых и семидесятых годов. Но собрал ее здесь не коллекционер, а человек, стесненный в средствах. Единственные современные вещи – компьютер, принтер и сканер довольно новой модели. А что туалет находится на лестнице, было, с точки зрения Мари, уже слегка чересчур.

Давид позвонил ей из поезда, и они договорились вместе поужинать. Он предложил «Субконтинент», не так давно открывшееся заведение с евро-азиатской кухней и вполне разумными ценами.

«Ты получил договор?» – перво-наперво спросила она.

«Да, но не подписал».

Должно быть, на лице у нее отразилось недоумение, потому что он добавил:

«Хотел сперва показать тебе».

«Но я же совершенно не разбираюсь в авторских договорах».

«Все равно ты понимаешь больше меня».

Позднее, когда они ели курицу с имбирем, жареный батат и фруктовый салат, Мари расспросила о поездке во Франкфурт.

«Как тебе Карин Колер?»

«Высокая, немолодая, милая, несколько авторитарная».

«А сам издатель?»

«Эвердинг? Коротышка, курит здоровенные трубки и много говорит».

«А гостиница?»

«Я ночевал не в гостинице, а у Карин Колер, в комнате для гостей».

«Серьезно?»

«Это лучше, чем безликий отель, так она сказала».

«А ты не сказал, что любишь безликие отели?»

«По-моему, у них туговато с деньгами. Офис тоже довольно обшарпанный».

«Всем литературным издательствам приходится экономить».

За кофе Мари сказала:

«Ну, показывай договор».

А Давид ответил:

«Он у меня дома».

Вот так она очутилась в квартире Давида.

– Теперь я знаю, почему тебе удается перенестись в пятидесятые годы, – заметила она, осмотревшись.

Он только руками развел.

– Квартира удобная, недорогая, да и дома я бываю редко. Хочешь что-нибудь выпить?

– А что у тебя есть?

Он сходил на кухню и вернулся с бутылкой кавы. Той же марки, что и в «Эскине».

– Подойдет?

Мари с улыбкой кивнула. И стала смотреть, как он снял с горлышка золотую фольгу, раскрутил проволоку, скреплявшую пробку, ослабил саму пробку ровно настолько, чтобы осторожно выпустить газ, потом вытащил ее и наполнил два бокала – опять-таки явно того же образца, что и в «Эскине». Проделал он все это без малейшего намека на неуклюжесть, обычно свойственную его движениям. Наоборот, с ловкостью и изяществом профессионала.

– За «Софи, Софи», – сказала Мари, чокаясь с ним.

– За нас, – сказал он и слегка покраснел.

Они сели на край кровати и принялись штудировать договор.

Уже на второй странице ей стало ясно, что дело совсем не в первичных и вторичных правах, лицензиях и роялти, а в бедре, которое она чувствовала рядом, в плече, тепло которого передавалось ей, в ладони, которая, листая страницы, касалась ее руки.

Мари смотрела на его волосы, спускавшиеся низко на шею, и чувствовала, что хочет их потрогать. Видела пушок на ребре ладони, густой и словно причесанный, и чувствовала, что хочет его прикосновения. Она положила ладонь ему на затылок, он повернул голову, и они поцеловались, словно с самого начала только об этом и думали. Потом оба разделись и занялись любовью. Давид и тут не выказал ни малейшей неуклюжести.

Когда Мари проснулась, в квартире было холодно. Давид лежал на кровати наискось, как человек, привыкший спать один. Она встала, подняла с полу одеяло, укрыла его.

На желтой мраморной крышке ночного столика с поврежденным ящиком стояли недопитые бокалы. Рядом на стуле лежал голубой махровый халат с надписью «Сауна «Везунчик». Она накинула его и тихонько вышла из квартиры.

На лестнице тускло светился выключатель. Мари нажала на кнопку. Под потолком вспыхнул желтым светом круглый стеклянный плафон. Дверей было две. Одна со звонком и табличкой «Ф. Хааг-Ваннер». Вторая, наверно, вела в туалет. Мари открыла ее.

В конце маленького коридора стоял унитаз с деревянным сиденьем. Над ним – старомодный бачок с цепочкой, на которой вместо рукоятки висела резиновая кость. Маленький умывальник с холодной водой, над ним, очень высоко для нее, окошечко. Рядом с умывальником висели на белых эмалированных крючках два полотенца. На одном крючке синела надпись «Гости», полотенце на нем было новое, еще не стиранное. Мари улыбнулась. Он что же, рассчитывал на ее приход?