— Ты не темни, по своему обыкновению. Ты мне имена сейчас дай, может, наши соображения здесь сошлись…

— Ваше величество! — Дверь в кабинет раскрылась, а на пороге встал адъютант. — К вам председатель Совета министров.

— Проси, — ответил Михаил Александрович и так посмотрел на Арчегова, что тому взгрустнулось — теперь генерал знал, что сегодня вечером с него душу вытрясут…

Москва

— «Старик» сволочь изрядная, но дело знает!

Бокий потянулся в кресле, борясь со сном.

Жизнь давно шла поганая — ночами самая работа идет, и днем от нее не избавиться. Вот и приходится спать урывками, где только возможно, хоть в собственном кабинете.

— Он раньше призывал «списать» девяносто процентов населения, чтобы с оставшейся десятой частью социализм построить. Архидурость, как он бы сам сказал про свое предложение сейчас, выполни бы мы его, не видать нам революции как собственных ушей.

— В зеркало посмотри, может, и увидишь. — Мойзес баюкал в ладонях стакан с рубиновой жидкостью. Про настоящий чай в Москве все давно забыли, пили морковный или травяной, в лучшем случае спитой.

Но о родной ЧК власть заботилась, вернее, чекисты сами знали, как себя обеспечить лучшим пайком. А потому в этом кабинете запах хорошего табака стоял, не махорки вонючей, пусть даже и облагороженной донником.

— Он прав. — Единственный глаз Мойзеса горел нечеловеческим светом. — Иначе бы не то что Берлина, Варшавы бы не увидели. Сиднем сидеть в России для нас погибель неизбежная — рано или поздно крестьянская стихия сметет, растопчет, в клочки порвет!

— Да понимаю это, не идиот совсем. Лейба мастер на острое словцо, даром что наркомвоенмор. — Бокий прижмурился и процитировал Троцкого: — «Россия лишь охапка соломы, брошенная в костер мировой революции».

— Умник! — В голосе Мойзеса, однако, не слышалось осуждения. И тут же плеснулось ехидство, злобное, крикливое: — «Чтобы победить в гражданской войне, мы ограбили всю Россию». Ох, дурак!

— С грабежом согласен, тут он правильно сказал, — Бокий хмыкнул: — Но вот с победой Лейба поторопился. У нас едва пятая часть территории, и та сокращается, как шагреневая кожа.

— Зато мировая революция близка! А Россия…

Мойзес задумался, отпил чая из стакана, затем вытянул турецкую душистую папиросу и закурил, выпуская дым через ноздри.

Бокий молчал, хорошо зная своего подельника — последние дни он не находил себе места, мучаясь смутной тревогой.

— Когда пожар валит, он за собой пепелище оставляет, на котором долго ничего гореть не будет. Вот так и наша революция — от России пепелище скоро останется. Зато огонь новую пищу нашел…

— И выжжет все в Европе дотла!

— Чему радуешься, Глеб?! — Мойзес неожиданно вскочил из кресла и заскрежетал зубами от прорвавшейся ярости. — Ах вот где этот сукин сын нас обманул! Ну, гад…

— Ты чего, Лев?! Кто нас обманул?!

— Да этот Арчегов, вот бестия, — без ярости произнес Мойзес и хмыкнул: — Да и не обманывал он, мы сами обманулись. И не смотри на меня так, я не тронулся. Да, на пепелище ничего не горит, это верно. Так?

— Так, — согласился Бокий, настороженно глядя на товарища, который оскалился гримасой и захохотал, а отсмеявшись, тихо произнес:

— Зато потом кругом такая зелень везде прет, что никаких пожаров долго не будет. Ты чуешь, чем это дело для нас пахнет?! Не все надо было кругом выжечь, а так, кусками, чтоб пища нашему огню завсегда оставалась. А теперь мы сами в пламя пойти можем, деваться-то некуда. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Одесса

Генерал-майор Яков Владимирович Слащев пребывал в самом приятном настроении. Карьера явно задалась и сейчас пошла, как говорится, в гору. Еще бы — с должности командира 1-й пехотной Крымской дивизии стать командующим войсками Одесского военного округа. Головокружительный взлет, вот только бы войск к этому побольше.

Но под рукой была только своя старая дивизия, которая перебрасывалась к Екатеринославу, занимая гарнизонами Мелитополь и Александровск.

«Махновщина» в Северной Таврии, с уходом из нее красных, еще ярче вспыхнула, будто в костер добавили сухой соломы. Хорошо, что откликнулся донской атаман Краснов, и пять полков донцов взяли под охрану металлургические заводы на востоке, выставив заставы.

В Одессе, занятой два дня назад, войск было еще меньше. Морем прибыла 3-я ударная генерала Дроздовского дивизия — пусть не полностью укомплектованное по штатам, но вполне боеспособное соединение.

С командиром дивизии молодым генералом Туркулом с первых же часов установились вполне дружеские отношения — они оба с первых дней воевали с красными, а потому неодобрительно относились к тем, кто с марта стал примазываться к «белому» делу.

Эти господа в беспросветных золотых погонах с зигзагами рьяно желали оттеснить от должностей «первопроходцев», используя привычное средство — связи в «старой» генеральской среде, принцип старшинства и приезд государя-императора Михаила Александровича.

Слащев в августе и начале сентября весь извелся — военный министр Деникин, как ему сообщили доброхоты, уже внес его в приказ об освобождении от должности комдива. Припомнил ему те дерзости нынешней зимой, что позволил себе молодой генерал.

Тогда речь шла об обороне Крыма силами всего двух сильно потрепанных дивизий, в каждой из которых солдат было меньше, чем в полку. И Слащев распорядился ими по своему разумению, отринув приказы главнокомандующего ВСЮР об удержании основного пути на полуостров через перешеек жесткой обороной в самом узком месте.

Два других направления — через Чонгарскую железнодорожную дамбу и косу — Арабатскую стрелку — его не беспокоили.

На первом курсировали бронепоезда, поддерживая огнем засевших в окопах стрелков и пулеметчиков, а у косы встала на якорь канонерская лодка, и большевики вскоре оставили все попытки, так как точная стрельба из восьмидюймовых орудий произвела на них ошеломляющее впечатление.

Сам перешеек Слащев решил не оборонять — в промерзлой степи, под пронизывающим ледяным ветром, без жилья и даже землянок, он потерял бы больными всех своих солдат. И своевольно, наплевав на приказы, отвел части к Юшуню, к теплым домам.

Красные несколько раз попытались ворваться в Крым — но теперь климатические факторы обернулись против них. Ведь тридцать верст пути по холоду выматывали самых крепких, и красноармейцы даже не могли согнуть замерзшие пальцы, а «слащевцы», сытые и только вышедшие из теплых хат, безжалостно отбрасывали их стремительной контратакой при поддержке артиллерии и пулеметов. И лишь черные бугорки насмерть замерзших большевиков служили страшными вехами для последующих атакующих.

Но не красные причиняли главное беспокойство в эти решающие дни. Слащева буквально задергали ежечасные звонки и телеграммы с побережья. Губернатор, градоначальники и прочие должностные лица в истерике просили его сообщить, как идут дела на фронте, чтобы в случае прорыва обороны иметь возможность уплыть из Крыма.

И «достали» — отбив самую сильную атаку красных, генерал на очередной запрос гневно сказал офицеру связи: «Передайте, пусть тыловая сволочь слезет с чемоданов».

Исполнительный связист передал слова в точности — скандал вышел грандиозный, но успокоившиеся крымчане, решив, что защита наконец надежная, совсем перестали его дергать.

Конечно, перебрось красные пару дополнительных дивизий, удержать полуостров вряд ли бы удалось. Но в том и дело, что не было этих лишних дивизий — белые отчаянно оборонялись на Дону и Маныче, пока сами не перешли в контрнаступление.

В марте, сразу после заключения с красными перемирия, слова Слащева встали для него боком. Его бы отрешили, приказ был готов, однако спас новый командующий Черноморским флотом адмирал Колчак, потребовавший передачи именно ему всей обороны Крыма, оставив талантливого, но едкого генерала на прежней должности.