Рокоссовский подумал, что теперь третий орден Красного Знамени или Почетное революционное оружие ему обеспечено, надо только в дивизию немедленно сообщить. Эта мысль тотчас пропала, на смену ей пришла другая. Он вспомнил слова приказа и тихо их повторил:

— Через труп панской Польши, вперед, к пожару мировой революции! Даешь Берлин!

Иман

— Ваше превосходительство, вы посмотрите только, кого станичники изловили!

За спиной раздался возбужденный голос молодого офицера, и генерал Семенов, хотевший было поморщиться, стремительно обернулся. Вот уже две недели, как бывший властелин Забайкалья пребывал в самом дурном настроении.

И было от чего горевать!

Назначение на должность командующего Восточным отрядом, сформированным в Хабаровске против амурских партизан, прошло мимо носа — приказ в последние часы был изменен, и во главе поставлен генерал-майор Врангель, прибывший из Крыма. Барон воевал в свое время с японцами, а в гражданскую командовал целой армией, взявшей Царицын, — это и предопределило назначение в его пользу.

Обидно до слез! Такой случай был отличиться, а тут «пронесли» в который раз!

Сам Григорий Михайлович получил приказ взять под охрану границу по реке и самый трудный, северный участок Уссурийской железной дороги, от Имана до Хабаровска. Причем из его бригады выдернули улан, оставив только полк приморских драгун. Однако ему передали в подчинение два батальона государственной стражи, что охраняли железнодорожные станции, мосты и сооружения, да льготных уссурийских казаков, наблюдающих над границей.

Вроде повышение, и войск сейчас больше под командованием, но это только на первый взгляд. Семенов отлично понимал, что штабные генералы его хорошо «задвинули», и теперь предстоит долгая и нудная военная служба в самых захолустных гарнизонах. И в который раз Григорий Михайлович пожалел, что не пошел с дивизией Унгерна в Монголию — вот там бы он чувствовал себя на воле, хоть и под жутким взглядом вечно угрюмого и трезвого барона.

— Кого там еще поймали? — недовольно буркнул Семенов и спросил: — Куда идти-то?

— К депо, ваше превосходительство. Вон паровоз дымит, туда и идти, — молодой хорунжий махнул рукою в ту сторону, и атаман, прищурив глаза, разглядел в сумерках толпящихся казаков. И пошел к ним решительным шагом, придерживая шашку рукою.

— Вот, ваше превосходительство, — к нему подскочил пожилой урядник с пегой бороденкой и злыми красными глазами. — Самого главного упыря поймали. На границу подался, к китаезам бежать собрался, а мы его словили!

У паровозного тендера лежал связанный за локти молодой мужичонка в потрепанной китайской куртке, которую в этих краях носил каждый третий, если не считать второго.

— И кто это? — поинтересовался атаман.

— Сам Лазо, главный ихний, — пожилой машинист сделал шаг вперед, раздвинув казаков. — Попросил он меня увести. Знаю я его, вот и позвал казаков. Сволота красная!

— Он брата моего в заливе Святой Ольги умучил, — урядник сверкнул злыми глазами и замахнулся — казаки не дали нанести удар, перехватили руку. Тот запричитал, зло выплевывая слова:

— Лампасы на теле резали, погоны гвоздями к плечам прибили… И сожгли с другими в зимовье старом… Живьем в огонь бросили…

Урядник глухо зарыдал, проглатывая слезы. Казаки глухо заворчали, а Семенов наклонился над схваченным большевиком.

— Так вот ты какой, Лазо… — с удивлением в голосе протянул атаман, склоняясь над лютым врагом. В груди закипала ненависть, бурля и клокоча. — А ведь я не забыл, как ты моих казачат два года назад в мае порешил! В пласты нарубили их, по приказу твоему!

— Будто ты наших пряниками кормил?! — огрызнулся Лазо, смотря с вызовом. Страха на лице не было, одна ненависть.

— Так не первым я начал, — с нехорошей улыбкой отозвался атаман. — Когда станцию Маньчжурию взял, я всех ваших отпустил, пусть и в запломбированном вагоне, одного Аргуса расстрелял. А ты со своими антихристами, кои анархисты, живым ни одного казака не брали, всех в Даурии истребляли, и беспомощных, и раненых. По твоему приказу, сволочь!

— Сам ты тварь! Тьфу!

Лазо извернулся и плюнул, попав слюною прямо на китель. Казаки всколыхнулись, протянув руки, но Семенов хоть с трудом, но их остановил, не дал разорвать большевика в клочья. Взял тряпку, что подал ему машинист, старательно вытер плевок. Приказал:

— Забейте ему в глотку, чтоб не орал!

Казаки навалились, запихав кляп, и с яростным нетерпением посмотрели на генерала, ожидая, какое тот примет решение. Семенов недолго помолчал и заговорил глухо, но твердым голосом, вынося свой жестокий приговор, каких он вынес немало за безумные годы гражданской войны:

— Если отправим эту тварь в Хабаровск, то нас наградят, станичники. А его отправят за Урал. Отъестся там, отогреется и обратно вернется, с нас кровя пущать. Любо вам такое?

— Не любо! — дружно заворчали бородатые и степенные казаки, зло выдыхая воздух.

— А потому, — атаман повернулся к щуплому уряднику, — бери эту сволочь, и раз он наших в огне жег, то в топке паровозной его и спали. Как чурку. По вору и мука. Огня хватает?

Вопрос был задан машинисту, и тот утвердительно качнул головой. В глазах не было жалости, одна голимая злоба. И атаман глухо заговорил снова, внушительно цедя слова:

— Не поймали мы никакого Лазо! Не споймали, и точка! Не было его здесь! И не трепитесь. А то все под трибунал за эту сволочь пойдем. И не стойте столбами, тащите его в топку!

Кова

— Кажись, настигли, вашбродь. — Голос старика дрожал от радости. — Как раз на «Чертовом кладбище» и настигли. Тимоха Волоков их сюда привел, как и удумал, стервец.

— А чего утром-то двинулись? В тумане?

— Так не видно его. А при свете ни один человек в здравом уме не пойдет, жуткое оно. Видишь, даже гнуса здесь почти нет…

Впереди грохнул выстрел, раздались отчаянные крики, приглушенные туманом. Коршунов сделал знак рукою, и вперед осторожно пошли местные мужики с винтовками, бесшумно и плавно ступая.

Настоящие таежники!

Впрочем, и егеря с «хлыстами» пошли вперед не хуже, если не лучше, с отточенной кошачьей грацией, со скупыми жестами отборных воинов, прошедших десятки кровопролитных боев и схваток. Такие же таежные жители, староверы.

Мучительно тянулось время, туман потихоньку расползался, прячась в расщелинах. Светало.

— Вашбродь, — из-за кустов неожиданно вынырнул егерь, в лице ни кровинки. — Там такое…

— Пошли, — решительно шагнул вперед Коршунов, бесцельное стояние на месте его утомило, в груди росло раздражение, смывая страх перед неизвестной опасностью.

Две сотни шагов по «стежке» он прошел на одном дыхании — на этой тропе действительно не росли деревья, что его удивляло. Недаром старик говорил, что такая «удобная» дорога скот приманивала к проклятому месту, ведь известно, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Так и тут, только по земле…

— Твою мать!

— Спаси и сохрани!

— Бог ты мой!

— Иптыть твою налево!

Потрясение было слишком велико, и есаул едва смог выругаться, кое-как протолкнув хульные слова в глотке. Стоящие рядом с ним казаки то экспрессивно выражались, то крестились, а вот староверы-егеря молились, поминая иной раз нечистого.

Тайга раздвинулась, открыв огромную поляну, не менее ста шагов в поперечнике. От нее шел еле видимый глазу пар, и покрыта она была то ли ржавчиной, то ли рыжим каменным мхом. И все — ни травинки, ни кустика, только везде набросаны костяки животин разных, да прямо посередке вытянулась от края до края зловещая цепочка из человеческих тел и павших лошадей. Никто из заведенных на «Чертово кладбище» не шевелился, все лежали неподвижно, убитые незнамо чем.

— Спаси и сохрани, Господи, — тихо прошептал есаул, непроизвольно шагнул назад, подальше от опасности, и медленно оглянулся.