Но Гаше, по крайней мере, добавил Винсенту уверенности в себе. Он посоветовал ему писать, ни о чём не думая, и забыть обо всём. Что он и сделал. Итак, Винсент мог приходить к доктору всякий раз, когда чувствовал себя не очень хорошо. Дом Гаше был для него открыт, и раз в неделю его приглашали туда поработать, пообедать и побеседовать с хозяином. К сожалению, этот распорядок оказался недостаточно эффективным, поскольку Гаше часто отлучался в Париж и в случае кризиса Винсент оказался бы без всякой помощи. Но Гаше считал его уже выздоровевшим.
Он рекомендовал ему одну гостиницу за шесть франков в сутки. Винсент, решив, что это для него слишком дорого, выбрал небольшой пансион на площади Мэрии у супругов Раву за три с половиной франка в сутки.
Овер был далеко не Арль, но городок ему понравился, а местную природу он нашёл очень красивой. «Здесь всё очень красочно», – говорил он и полагал, что правильно сделал, что пожил на юге, чтобы лучше понять север: «Как и предполагал, я здесь вижу больше лилового. Овер очень красив» (5). Он писал сестре: «Здесь крыши из соломы покрыты мхом, они великолепны, и я непременно что-нибудь из этого сделаю» (6).
Овер когда-то привлёк Добиньи, а также Сезанна и Писсарро, который принимал Гогена в Понтуазе, расположенном не так далеко оттуда. Гаше превратил местечко в подобие Барбизона, куда приезжали работать многие художники, в том числе иностранные.
Уже через день после приезда, 21 мая 1890 года, Винсент принялся за работу и примерно за семьдесят дней написал семьдесят холстов.
Но поначалу в Овере он чувствовал себя покинутым: «В эти первые дни здесь мне бы хотелось уже получить от вас хотя бы несколько слов» (7). Придя однажды к Гаше, он не застал его дома: тот уехал в Париж. Как он сможет заняться им в случае кризиса? К тому же в парижской суете он не успел выяснить у Тео, на какую сумму может рассчитывать: будет ли он получать, как раньше, 150 франков в месяц в три приёма? Ещё Винсент был расстроен тем, что Тео с семьёй собирался провести лето в Голландии, а он хотел, чтобы они приехали в Овер. Он почувствовал себя одиноким: вновь та же холостяцкая жизнь с обедами в кафе, да ещё врача нет поблизости. Всё это вгоняло его в тоску. В том же письме, неверно датированном Йоханной и относящемся, вероятно, к началу его пребывания в Овере, Винсент писал: «Я полагаю, что на доктора Гаше ни в коем случае рассчитывать не приходится. Во-первых, он, как мне показалось, сам болен ещё хуже или, скажем, не меньше меня. А когда один слепой ведёт другого слепого, оба они угодят в одну яму» (8). Затем следуют обычные сетования, когда что-то у него не ладилось: «Я чувствую, что жизнь не удалась. Вот что про меня можно сказать, и я чувствую, что это моя участь и её уже не изменить» (9).
Но вскоре всё устроилось. Гаше приглашал его к себе, Тео и Йоханна, Ио, как называли её дома, обо всём позаботились, работа пошла, и тоска миновала. Начался период эйфории. Он много писал – и картин, и писем брату и Йо, матери, сестре Виллемине, и, когда читаешь эти письма, поражает их тональность. Короткие, как бы усечённые фразы напоминают стиль его писем, предшествовавших кризису, вызванному отказом Эжени Луайе в Лондоне. Теперь он опять писал так же, как в свои молодые годы, в 1873 и 1874 годах, когда удачно начал карьеру маршана. Начало его пребывания в Овере было похоже на возрождение. Он словно возвращался в то время, когда ему ещё только предстояло пройти долгий семнадцатилетний путь, полный тягостных событий и мучений.
Описывая сестре картину Пюви де Шаванна, которую он видел в экспозиции на Марсовом поле, Винсент рассуждал: «…Глядя на эту картину, долго её рассматривая, будто присутствуешь при полном, но благожелательном возрождении всего, о чём думал, чего желал. Это странная и счастливая встреча далёкой Античности с самой что ни на есть современностью» (10). Эта картина, под впечатлением которой он был, находясь в Овере, несомненно, помогла ему вернее оценить своё положение и поверить в возможность успеха на избранном пути.
Продолжая отрицать значение похвал по его адресу, он всё-таки не преминул известить о них супругов Жину, владельцев привокзального кафе в Арле. В письме к ним с просьбой прислать ему мебель, которой он когда-то обставил Жёлтый дом, он сообщал: «Про мои картины написаны две статьи. Первая напечатана в одном парижском журнале, вторая в Брюсселе, где я выставлялся, и недавно ещё в одной газете у меня на родине в Голландии, а это значит, что многие видели мои картины. И этим дело не кончится» (11).
Когда он писал эти строки, похожие на небольшой реванш, то знал, что Жину разнесут эту новость по всему городу Про него пишут статьи в Париже и Брюсселе! Он восстановился и в глубине души, подсознательно взял реванш даже над самим Гогеном, который, похоже, всё ещё прозябает в безвестности, а все разговоры теперь – только о нём, Винсенте. Не удивительно, что он написал Тео: «Но всё же, всё же некоторые холсты когда-нибудь найдут своих ценителей» (12). Вера в будущее, утраченная осенью 1888 года, теперь вернулась к нему.
Доктор Гаше позировал Винсенту и понял его концепцию портрета. Он видел, как идёт работа, пришёл от картины в восторг, стал её «фанатом» и даже заказал для себя её повторение. Винсенту позировала и дочь Гаше Маргарита, с которой он сделал большой портрет: она в светло-розовом, почти белом платье играет на пианино на фоне зелёной стены с оранжевыми точками. Церковь в Овере на фоне кобальтового неба, как на картине с Жёлтым домом, сельские дома, хлебные поля, сады, букеты цветов, срезанные цветущие ветки деревьев – всё это хотя и исполнено в холодной гамме, где доминирует синий, бесспорно относится к большим удачам мастера. Картины, написанные в Овере, элегантны, роскошны, в них есть отрешённость, свобода, строгость композиции. Они впечатляюще свидетельствуют о возрождении Винсента. Их исполнение – то, что можно было бы назвать «фразировкой», – прерывистыми и всегда точными штрихами показывает, что искусство Винсента не утратило своей мощи.
Многие пейзажи по-прежнему лишены неба, но, по-видимому, не из-за того, что Винсент переживал тогда приступ меланхолии, а для того, чтобы поместить в прямоугольник холста некую почти абстрактную структуру Этот приём, сначала, вероятно, появившийся как следствие его болезни, свидетельствует о несомненном отдалении от реальности в сторону абстракции. Корни деревьев, или куски почвы, или эти удивительные «Листья и листва» из собрания Стокгольмского музея, «срубленные» прямо перед обедом у Гаше, свидетельствуют о поисках в этом направлении. Одна неизменная особенность пейзажей, написанных в Овере: ни на одном из них нет солнца, этого жаркого диска, который озарял его арлезианскую живопись.
Он писал матери, что «симптомы болезни, которые определяются термометром, за эти последние дни совершенно исчезли, хотя, как мне говорили, на это особенно полагаться не следует» (13). Тео встречался с доктором Гаше в Париже: «Он мне сказал, что считает его излечившимся и не видит причины, по которой это могло бы повториться» (14).
Ещё одним подтверждением признания Винсента была целая очередь художников, горевших желанием обменяться с ним своими работами и готовыми отдать лучшее за любую его вещь.
8 июня в Овер приехала небольшая семья Тео Ван Гога. Винсент был счастлив и показывал своему «маленькому тёзке» кошек, собак, кур, голубей. Петух напугал малыша, все смеялись, строили планы. Почему бы не снять дом под мастерскую, который мог бы служить и загородным домом дляТео? Йо и малыш нуждаются в свежем воздухе. Но Винсенту не удалось убедить их провести отпуск в Овере. Тео и Йо собирались летом в Голландию, чтобы показать малыша её родителям.
Исполнив немало портретов, задумав другие, Винсент намерен был уделить им основное внимание. Он изложил сестре своё понимание современного портрета: «Я хотел бы делать портреты, которые через столетие покажутся людям будущего видениями. Поэтому я ищу не фотографического сходства, а острой выразительности, используя в качестве средства для её достижения нашу науку и современное отношение к цвету» (15).
