Похоже, что в течение нескольких дней после этого они сохраняли довольно ровные отношения. Гоген одумался, написал Тео, чтобы сообщить, что изменил своё решение, а Винсенту предложил съездить в Монпелье и посетить там музей Фабра [19]. Возможно, Гоген осознал, к каким печальным последствиям привело его поведение, а может быть, хотел перед отъездом успокоить Винсента или же уладить деловые отношения с ним как братом своего маршана. Во всяком случае, он продолжал думать об отъезде, который, как он выразился в письме от 20 декабря своему другу Шуффенеккеру всё это время был у него «в латентном состоянии» (52). Он просил своего корреспондента никому этого не говорить. Но ничто уже не могло остановить надвигающуюся катастрофу.
В музее Монпелье и на обратном пути в поезде разногласия между ними вновь обострились, дойдя до крайнего ожесточения. В письме, отправленном после их поездки, Винсент, рассказывая о ней, сообщал брату: «Дискуссия была чрезмерно наэлектризованной, и мы иногда выходили из неё с головами, опустошёнными как разряженные электрические батареи» (53). Позднее, в Сен-Реми, он вспоминал: «Мы с Гогеном вели разговоры об этом, выматывая друг другу нервы вплоть до истощения всей жизненной энергии» (54). Винсент переходил от крайнего возбуждения – особенно когда пил – к долгому полному молчанию.
Во второй половине декабря каждый из них вновь написал автопортрет, на этот раз с противоположным результатом. Винсент, после блистательного арлезианского цикла изобразивший себя тихим и спокойным бонзой, теперь предстал измученным, агрессивным, страдающим. Это полотно, предназначенное для обмена с Лавалем, было сделано очень быстро, и на нём местами виден не закрытый краской холст. Автопортрет Гогена, напротив, дышит вновь обретённым спокойствием. Сопоставление этих двух пар автопортретов – сентябрьской и декабрьской – дало бы весьма выразительную картину для которой вполне подошло бы название «До и после». Сам Винсент позднее говорил об этом (55).
По поводу событий, которые произошли затем, возникало много вопросов. Их последовательность из-за отсутствия относящихся к декабрю документов почти не поддаётся достоверной реконструкции, но это имеет второстепенное значение. Суть дела заключается в том, что Винсент был разбит и унижен, убеждён в том, что он просто ничтожество, что живопись его гроша ломаного не стоит, что его десятилетний путь художника привёл его в никуда. И это он сам отныне на все лады не переставал утверждать. Он уже не был самим собой и на всё смотрел глазами Гогена, рабски подражая его воззрениям, суждениям и произведениям. А поскольку человек не может стать другим и остаётся всё тем же, что бы с ним ни происходило, Винсент был распят, четвертован, уничтожен.
Эта трагическая встреча двух художников превратилась в изощрённый интеллектуальный поединок, закончившийся уничтожением одного из противников. Она чем-то напоминает встречу Верлена и Рембо, которая также привела к саморазрушению более молодого из двоих. Ранее, в том же 1888 году, Гоген уже вышел победителем из противоборства с Эмилем Бернаром, но тот был живописцем совсем иного масштаба, чем Винсент.
В Арле Гогену больше нечего было делать, и он уже думал только об отъезде, после которого Винсент оставался наедине со своей тоской, среди руин своей великой мечты, своей растоптанной живописи, укрощённых порывов, потерянной невинности и загубленного детского взгляда на мир. Тео продал несколько картин Гогена, и было похоже, что они начинают пользоваться спросом. Гоген смог даже отправить 200 франков жене в Копенгаген. И чего ради ему было теперь оставаться на этой галере? Он уже говорил о предстоящем отъезде. Как он сам признавал, мысль о бегстве была его навязчивой идеей (56).
Безнадёжно запоздалые попытки Винсента взбунтоваться напоминали последние вспышки ярости быка, обречённого быть заколотым, и не важно, на какой стороне арены его ожидал конец, – на теневой или на солнечной. Однажды вечером он спросил у своего компаньона, не собирается ли он уехать. Гоген ответил утвердительно. Тогда Винсент вырвал из газеты заголовок одной из статей и вложил его в руку Гогена, который прочитал: «Убийца спасся бегством».
Гоген рассказывал, что ночью Винсент то вставал, то снова ложился, шагал по комнате, подходил к его кровати. Чтобы убедиться, что он спит? Чтобы посмотреть, не уехал ли он? Возможно. Чтобы его ударить? Такое трудно себе представить, поскольку это означало бы умысел на насилие, совершенно невозможный для Винсента. Стоит только вспомнить тех мышей, которых он подкармливал в Боринаже, когда сам недоедал. До описываемых событий в жизни Винсента был единственный случай, когда он прибег к насилию, – почти непроизвольно ударил соученика по школе в Лэкене. Если не считать рефлекторных реакций такого рода, к которым следует отнести и упомянутый выше случай с бокалом абсента, Винсент, находясь в здравом рассудке, был существом безобидным до жертвенности. Накопившуюся обиду он вымещал на самом себе.
Но как знать, загнанный в угол, потерявший самое главное – свой путь в искусстве, не мог ли он бессознательно допустить агрессивный жест? Во всяком случае, Гоген, открыв глаза и увидев Винсента ходящим по комнате, мог не без основания почувствовать себя в опасности. Он рассказывает, что проснулся внезапно. «Стоило только строго сказать ему: “Винсент, что с вами?” – как он, не проронив ни слова, вернулся в постель и заснул мёртвым сном» (57). Гоген знал свою абсолютную над ним власть.
Вместе с тем одно из последних писем Винсента кажется спокойным. Он писал брату: «Я полагаю, что Гоген несколько разочарован прелестным городом Арлем, Жёлтым домом, где мы работаем, и особенно – мной» (58).
Ещё одно обстоятельство, вероятно, тяжело сказалось на его настроении. Тео посватался к сестре своего друга Йоханне Бонгер. Это предполагало увеличение семейных расходов. Как Тео сможет и дальше помогать Винсенту?
Послушаем, как Гоген рассказывал в 1903 году о том, что произошло в рождественскую ночь 1888 года:
«Боже, что за день!
Под вечер я начал ужинать, и вдруг мне захотелось пойти подышать ароматом цветущих лавров. Я уже почти пересёк площадь, как услышал за спиной знакомый звук быстрых неровных шагов. Я обернулся в тот самый момент, когда Винсент набросился на меня с раскрытой бритвой в руке. В тот момент мой взгляд был наверняка очень внушительным, потому что он остановился и, наклонив голову, быстро пошёл к дому» (59).
Что же там в действительности произошло? Была ли в руке Винсента бритва, как об этом написал Гоген спустя пятнадцать лет? Эту историю по возвращении в Париж он поведал Эмилю Бернару, который пересказал её в письме от 1 января 1889 года своему другу, художественному критику Альберу Орье. И этот рассказ Бернара, передающий слова Гогена, не содержит упоминания о бритве: «Накануне моего отъезда Винсент побежал вслед за мной – это было ночью – и я обернулся, потому что с некоторых пор он вёл себя очень странно, но я не придавал этому значения. Тогда он мне сказал: “Вы молчите, тогда и я промолчу”. Я пошёл ночевать в гостиницу..» (60). Если бы тогда и в самом деле бритва имела место, то разве Бернар не упомянул бы об этом спустя неделю после рассказа Гогена?
Эта история с бритвой кажется по меньшей мере сомнительной. Версия Бернара представляется более правдоподобной, но и она не исключает существования какой-то угрозы со стороны Винсента. Слова «начал ужинать» в рассказе Гогена наводят на размышления. Почему он вдруг вышел из-за стола, едва начав ужинать, притом что это был, напоминаем, рождественский ужин? Быть может, на самом деле произошло примерно следующее. Был приготовлен рождественский стол, оба выпили вина, успев до этого принять в кафе абсента, слово за слово разговор обострился, и в Жёлтом доме случилось что-то необычное. Что там могло произойти? Внезапный приступ безумия у Винсента? И Гоген, и многие другие свидетели ещё раньше замечали в его глазах что-то безумное. Возможно, Винсент спросил о предстоящем отъезде Гогена или сказал что-то. Была ли это угроза? Плеснул ли он в Гогена из стакана, как в кафе? Гоген сдерживал себя и молчал, внутри закипая. Ему и в самом деле хотелось задушить этого бесноватого, который не давал ему покоя. С самого начала вечерней трапезы он думал о своих детях, которые встречали Рождество в Копенгагене без него, а он сидит тут наедине с этим помешанным. Тот, конечно, сильно опечален его решением, но так больше продолжаться не может. И тогда он встаёт из-за стола и, не отвечая на вопросы, выходит, чтобы не дать волю своей ярости, и решает переночевать в гостинице. Как можно спать в одной комнате с Винсентом, зная, что с ним происходит, когда он закрывает глаза? Решено, завтра же он уедет.
