Целиковская блестяще справлялась с профессией нынешних менеджеров — специалистов по управлению коллективом. Она не только всегда была рада видеть у себя в доме сослуживцев мужа, но и интересовалась каждым из них, сдружилась со многими. "Вы мне нравитесь", — говорили каждому ее улыбка, ее взгляд, ее слова.

Какая она была?

Она была искренним и преданным другом, отзывчивым и строгим. Я не умею тонко чувствовать талант актрисы — этот предмет я знаю плохо, но преклоняюсь перед ее талантом дружить, любить детей и жизнь во всех ее проявлениях.

Познакомилась с Целиковской я сначала заочно — о ней мне много рассказывал А. И. Микоян. С ним я была хорошо знакома, бывала в его доме — он был свекром моей подруги Нами.

— Людмила Васильевна только с виду легкомысленная, — говорил Анастас Иванович, — с эдакими легкомысленными кудряшками. На самом деле она человек умный, серьезный и эрудированный.

Микоян в свое время спас от тюрьмы ее мужа Каро Семеновича Алабяна, а после его смерти, когда в жизни Люси наступил тяжелый момент и она в первый раз плакала, помог и ей. Анастас Иванович не раз вспоминал, что беседы с Целиковской производили на него сильное впечатление; ему нравилось, что она всегда говорит смело, искренне и честно. Он разглядел в ней неординарную, умную и добрую женщину, которая, кроме всего прочего, умела постоять и за себя, и за других.

Спустя некоторое время я впервые встретила Целиковскую, когда в 1966 году мы с мужем поехали отдыхать в Форос. Люся отдыхала там же с Юрием Петровичем Любимовым и сыном Сашей. Мы с ней познакомились на теннисном корте и подружились.

В то лето произошел курьезный случай. Я уезжала в Москву раньше Люси, и она попросила меня:

— Надюнь, когда приедешь в Москву, позвони моей маме. Скажи, что я жива, здорова, все у нас благополучно.

— Хорошо.

— Только позвони сразу.

Приехали. Звоню:

— Екатерина Лукинична?

— Да. — У нее оказался очень звонкий голосочек.

— Я только что приехала из Фороса, где отдыхала вместе с вашей дочкой…

— А как вас зовут?

— Надя.

— Наденька, как там моя Люсенька? Правду скажите.

— Нормально, отдыхает.

— Как у ней с головой-то? Что случилось?

— Замечательная голова. Вам незачем волноваться.

— Ой, волнуюсь я! Как она, бедняжка, там? С постели встает?

— Не только встает, но и плавает, и в теннис играет.

— Наденька, вы бы заехали ко мне, рассказали всю правду.

Я пообещала и на следующий же день с утра поехала навестить неизвестно чем обеспокоенную старушку.

Она в то лето осталась одна в квартире. Я долго звонила, но никто не открывал. За дверью были слышны треск и звон. Оказалось, Екатерина Лукинична на ночь придвигала к входной двери стул, на него ставила табуреточку, а на самый верх — ведро, наполненное водой.

— Зачем? — поинтересовалась я.

— Знаете, Наденька, я крепко сплю. Вот, когда ночью воры придут и дверь открывать станут, ведро упадет, зазвенит — я проснусь и буду знать, что в квартиру воры залезли.

— А почему вы так беспокоитесь за Люсину голову?

— Знаете, Наденька, в чем дело… Люсенька мне почти каждый день присылает письма. И все время пишет: "Мама! Ни в коем случае не ешь рис! Рис очень вреден для здоровья!" Я, конечно, обойдусь без риса, если Люсенька так хочет. Но когда она в пятый раз написала про рис, я задумалась: уж не заболела ли она? Раньше она никогда так часто мне не писала. Потом получаю телеграмму: "Мама. Рис для здоровья категорически вреден. Можно умереть. Люся". Я просто вся в слезах… Что с ней случилось?

Я, как могла, успокоила старушку.

Вернувшись из Фороса, Люся рассказала о причине своих странных писем и телеграмм.

— Я, когда уезжала отдыхать, спрятала все свои драгоценности в коробку с рисом — и забыла предупредить маму. Просыпаюсь ночью в Форосе и вижу, как все мои серьги и кольца варятся в кастрюле вместе с рисом. Мне плохо стало. Что еще оставалось делать?

— Но почему по телефону или в письме не сказать маме всю правду?

— Что ты, Надюнь! — замахала руками Люся. — Все телефоны прослушивают, а письма вскрывают. Если бы я сказала правду, воры обязательно утащили бы все.

Это была смешная история.

И таких веселых и смешных баек было много в доме Люси и Юрия Петровича. Мы часто бывали у них и очень любили, когда они приходили к нам в гости. Они прожили вместе почти двадцать лет. Это была удивительно дружная, веселая семья, увлеченная общими проблемами и интересами. Их общим детищем был театр, которому они посвящали все свое время и весь талант. Двадцать третьего апреля, в день рождения театра, дарили всем нам премьеру, и каждый раз это был праздник для всех, кому удавалось на него попасть.

"В каждом домушке свои погремушки", — любила говорить Люся. Наверное, и у них было все как у всех.

Расстались они в одночасье. Вечером 21 февраля Юрий Петрович ушел. На следующий день мы ждали их на ужин — был день моего рождения. Люся позвонила в восемь часов утра. Долго говорила добрые слова, но я слышала только низкий, глухой голос вместо обычного звонкого.

— Люся, что случилось?

— Я должна тебе сказать, что мы с Юрием Петровичем расстались навсегда. Сегодня ты должна решить, с кем из нас ты остаешься. Я к тебе вечером обязательно зайду. Если захочешь продолжать дружбу с ним, то про меня забудь. Если выберешь меня, я у тебя останусь.

Она пришла раньше намеченного времени. Принесла от Екатерины Лукиничны громаднейшую тыкву, на которой было написано: "Наденьке в сорок лет". Я носилась туда-сюда, не зная, куда спрятать эту тыкву. Мне было так страшно, что все ее увидят и узнают, какая я старая.

В двадцать минут восьмого позвонил Юрий Петрович.

— Наденька, я тебя поздравляю! Спектакль начался, сейчас выезжаю.

— У меня здесь Люся, — вынуждена была сказать я. — Она говорит, что, если вы придете, она уйдет. Я с ней не хочу расставаться.

Последовала долгая пауза, и он положил трубку.

Праздник у меня оказался, конечно, грустным.

После этого дня она никогда ничего о Любимове не говорила. И когда при мне кто-нибудь из наших общих знакомых спрашивал про Юрия Петровича, она просила: "Спросите меня о чем-нибудь еще!" Вот так вдруг все оборвалось, словно мотив… Мы все были потрясены, я горевала, но молчала, а она, понимая мое настроение, веселила меня. У нее был сильный характер, она не терпела вранья и предательства — компромиссов при этом она не знала.

Когда сейчас говорят о начале и расцвете Театра на Таганке, Целиковскую не принято вспоминать. Я же говорю об этом периоде в жизни Людмилы Васильевны, потому что он был значительным, творчески сильным, совсем не пустым. У нее не было пустых, неинтересных дней. Она как бы заряжала себя и других положительными эмоциями.

Однажды я спросила ее маму Екатерину Лукиничну:

— Как вы думаете, почему Люсю все любят? Она не один раз была замужем…

Екатерина Лукинична в это время раскатывала тесто (дело было на кухне). Ответила не сразу.

— Ты знаешь, с Люсенькой всегда было интересно вставать утром ото сна. Она просыпалась и улыбалась нам, дарила веселье. Так было с раннего детства.

В те же годы она, казалось, отошла от своего любимого Вахтанговского театра, читала сценарии фильмов, в которых ей предлагали сниматься, и отказывалась от ролей. Она была увлечена новым театром — театром Любимова. Было чувство, что спектакли творились на одном дыхании двух талантливых и честных людей. Ведь время было сложное. Надо было не только дать спектаклю жизнь, но и бороться за нее в дальнейшем. Но это другая история.

Помню, в конце января, кажется, семьдесят первого года Люся получила журнал "Юность" с повестью Бориса Васильева "А зори здесь тихие". Начала читать его днем, не отрывалась от журнала всю ночь, а на следующий день принялась за сочинение "болванки" — чернового наброска сценария будущего спектакля. Ночами, после работы, повесть с увлечением изучал Юрий Петрович.