Теперь хозяин усадьбы редко покидал Бобловскую Гору. Имение использовалось только для летнего отдыха, опыты по агрохимии давным-давно не велись, как и почти вся хозяйственная деятельность. Доходов едва хватало на содержание усадьбы. Но радостная дачная жизнь продолжалась, хотя из прежних, когда-то молодых голосов здесь остался всего один, принадлежащий любимой племяннице Дмитрия Ивановича Надежде Яковлевне Губкиной, в девичестве Капустиной. Ей было уже за сорок, но она продолжала участвовать в затеях новой молодой компании, играла в театральных постановках и даже сама писала смешные детские пьесы.

Иногда спектакль оказывался еще более смешным, чем хотелось автору. Однажды на представление пришел сам Дмитрий Иванович и уселся прямо возле подмостков. А на сцене должна была произойти встреча заблудившейся в лесу и спрятавшейся в дупле девочки Маши (артистка Любовь Менделеева, десяти лет) и Серого Волка (артистка Федосья-скотница). Худенькая и очень подвижная Федосья, прикрытая настоящей волчьей шкурой, должна была, как и положено четвероногому хищнику, выйти на четвереньках, и на репетиции у нее это очень здорово получалось. И вот Волк, озираясь и шумно принюхиваясь, благополучно достиг середины помоста. Но тут Федосья случайно заметила хозяина усадьбы. Волк быстро вскочил на задние лапы. «Здравствуйте, барин!» — «Не барин, матушка, а Дмитрий Иванович», — невозмутимо поправляет Менделеев, который ни при каких обстоятельствах терпеть не мог ни «барина», ни «превосходительства». «Здравствуйте, Дмитрий Иванович», — исправляет ошибку Волк и вновь опускается на четвереньки…

С годами увлечение юных бобловских обитателей театром становилось всё более осознанным. Наконец, летом 1898 года в сенном сарае ими был дан настоящий костюмированный любительский спектакль. Любе было в это время уже 16 лет, она успела превратиться в крепкую и ладную красавицу, Ване исполнилось 13. (Мальчик отлично учился в гимназии, и родители с беспокойством думали о его дальнейшей судьбе. Сотрясаемый беспорядками университет всё меньше являлся местом, где можно было получить хорошее образование. Старый друг Менделеева И. И. Мечников предлагал устроить способного юношу в парижскую закрытую Ecole Normale, где учились исключительно французы, но для сына Менделеева готовы были сделать исключение. На праздники Илья Ильич с супругой могли бы приглашать его в свой дом. Анна Ивановна считала такое предложение «прекрасным», но Дмитрий Иванович от него отказался.) Близнецы Маша и Вася были еще малы, им было по 12 лет. Зато в спектакле приняли участие молодой учитель Вани, две внучатые племянницы Дмитрия Ивановича Лидия и Серафима, семнадцати и восемнадцати лет (внучки брата Ивана Ивановича и дочери полного тезки нашего героя), и множество соседской молодежи — в округе обзавелась дачами значительная часть менделеевской родни, коллег и знакомых.

Первый спектакль назывался «Гамлет». Режиссером, исполнителем ролей Гамлета и Клавдия, а также основным «мотором» этого театрального лета в Боблове был внук А. Н. Бекетова, семнадцатилетний студент-юрист Александр Блок.

В первый раз Александр появился в Боблове верхом на белой лошади, в элегантном костюме и щегольских сапогах. Люба была в розовой блузке с туго накрахмаленным стоячим воротничком и маленьким черным галстуком, строгая и неприступная. Он почти сразу влюбился, она же отнеслась к нему настороженно. Во-первых, девушка привыкла к молодым людям в форменной одежде — гимназистам, студентам, лицеистам, кадетам, юнкерам и офицерам; во-вторых, у молчаливого франта чувствовался опыт взрослой любви. Тут она не ошиблась: прошлым летом юный поэт пережил бурный и отнюдь не невинный роман с артисткой Ксенией Садовской, зрелой кокеткой, матерью троих детей. Дело было на водах в Бад-Наугейме, где послушный и благовоспитанный гимназист вдруг неожиданно вышел из-под контроля матери и тетки и, нарушив все приличия, открыто вступил в связь с дамой старше его на 20 лет.

Что было, то было; теперь же под сенью старых вязов начиналось новое чувство, прекрасное и невыносимое. Любовь всматривалась в Александра: «Это что-то не мое, это из другой жизни, или он уже «старый»? Да и лицо мне не нравится, когда мы поздоровались. Холодом овеяны светлые глаза с бледными ресницами, не оттененные слабо намеченными бровями. У всех у нас ресницы темные, брови отчетливые, взгляд живой, непосредственный. Тщательно выбритое лицо придавало человеку в то время «актерский» вид — интересно, но не наше. Так, как с кем-то далеким, повела я разговор, сейчас же о театре, возможных спектаклях. Блок и держал себя в то время очень «под актера», говорил не скоро и отчетливо, аффектированно курил, смотрел на нас как-то свысока, откидывая голову, опуская веки. Если не говорили о театре, о спектакле, болтал глупости, часто с явным намерением нас смутить чем-то не очень нам понятным, но от чего мы неизбежно краснели.

Мы — это мои кузины Менделеевы, Сара и Лида, их подруга Юля Кузьмина и я. Блок очень много цитировал в то время Козьму Пруткова, целые его анекдоты, которые можно иногда понять и двусмысленно, что я уразумела, конечно, значительно позднее. У него в то время была еще любимая прибаутка, которую он вставлял при всяком случае: «О yes, my kind!» А так как это обращалось иногда и прямо к тебе, то и смущало некорректностью, на которую было неизвестно, как реагировать…» Они никогда не будут знать, как реагировать друг на друга. В их отношениях смешается всё то, что Дмитрий Иванович Менделеев считал нераздельными гранями единого мировоззренческого целого: вещество, сила и дух; инстинкт, разум и воля; свобода, труд и долг. Смешается и распадется на чудовищные заблуждения и великие стихи.

Девятнадцатого декабря 1898 года Менделеевы присутствовали на дневном спектакле в Мариинке. Мероприятие носило официальный характер и было посвящено съезду ученых. Кроме самих ученых, облаченных в парадные мундиры и ленты, и их нарядных жен, в зале блистали представители двора и свиты. Дмитрий Иванович уже давно не ходил в театр, но деваться некуда — от именного пригласительного билета отмахнуться было затруднительно, да и Анна Ивановна очень хотела там быть. Когда тайный советник Менделеев во фраке с лентой и орденами и его жена в новом бархатном платье появились в ложе, зал сначала замер, потом как-то необычно заволновался. Если бы Дмитрий Иванович обращал внимание на подобные вещи, он бы сразу забеспокоился, но он был погружен в свои мысли и ощущения от неудобного наряда. Между тем публика продолжала вести себя странно, незнакомые люди наводили на них бинокли, качали головами и переговаривались. Наконец, к менделеевской ложе быстрым шагом направился человек. Это был племянник Дмитрия Ивановича Михаил Капустин, профессор медицины Казанского университета, тоже участник съезда. Поклонившись дяде, он тихо и быстро прошептал несколько фраз Анне Ивановне: «Сегодня ночью умер Володя Менделеев. Я сам с вечера до утра был у его постели. Инфлюэнца и воспаление легких. Феозва Никитична была при сыне неотлучно. Публика волнуется, потому что все уже читали в газетах».

Анна Ивановна тут же сказалась больной и попросила мужа отвезти ее домой. В карете она передала Дмитрию Ивановичу страшное известие. Несчастный отец помертвел. На пороге квартиры скончавшегося сына, куда он приехал уже один, с ним сделалась невыносимая истерика. Великий разум отказывался воспринимать потерю. С Володей Менделеева связывали узы сродни тем, которые когда-то соединяли его с матерью. Он всегда чувствовал душу сына как свою. Менделеев рыдал и кричал не переставая, но ужас произошедшего не проходил, его нельзя было избыть никаким усилием ума и воли. Потом уже Дмитрий Иванович узнал, что Володя заболел неделю назад и его супруга Варвара Кирилловна тотчас же с нарочным послала ему на Забалканский (с осени прошлого года Менделеев с семьей жил в новом доме при Главной палате) записку. Потом она еще одной запиской сообщила о резком ухудшении состояния здоровья мужа. Этих посланий Менделеев не читал (по крайней мере, второго, самого тревожного). То ли по слабости собственного здоровья Дмитрия Ивановича его решили оградить от очередного беспокойства, связанного с прежней семьей, то ли записка просто затерялась в домашнем водовороте…