После приема во дворце сандомирский воевода Юрий Мнишек вместе со своими приближенными прошествовал на службу в церковь. Здесь на переходе они подходили под благословение к патриарху Игнатию и целовали крест. В тот же день был еще пир в Столовой палате: царь и все бояре принимали сандомирского воеводу и родственников царицы Марины Мнишек. Всех слуг рангом поменьше усадили вперемежку и они угощали друг друга стоявшими на столе кушаньями. Посредине обеда воевода Юрий Мнишек почувствовал себя плохо, и ему пришлось покинуть пир и удалиться в царский дворец, а оставшиеся наслаждались диковинным зрелищем — приемом лапландцев (саамов), привезших дань русскому царю.
Когда закончились все церемонии этого дня, царь Дмитрий и сандомирский воевода еще раз отдельно обсудили церемониал встречи Марины Мнишек.
Пока нареченная царица медленно двигалась к столице, ей слали самые разные подарки, дабы скрасить последнюю, всегда самую утомительную часть путешествия. А царь Дмитрий Иванович и воевода Юрий Мнишек тем временем развлекались. Недавно закончился Великий пост, и для Дмитрия завершилось время, когда он не мог открыто демонстрировать свои пристрастия к тому, что успел полюбить в Речи Посполитой. Царь наслаждался игрой целого оркестра из сорока музыкантов, привезенного его другом саноцким старостой Станиславом Мнишком. Сын воеводы Юрия Мнишка и брат Марины был ровесником царя Дмитрия. Будущий царский шурин, он по опыту хотя бы Никитичей (Романовых) и того же Бориса Годунова мог в будущем рассчитывать на многое при русском дворе.
Царь Дмитрий Иванович наконец-то мог одеться по-гусарски в парчовый кафтан с красным плащом, отделанным жемчугом. Но ему пришлось несколько раз переодеваться в этот день, так как он еще успел вместе с сандомирским воеводой съездить в Вознесенский монастырь к инокине Марфе Федоровне и потом уже веселился до утра.
Кроме этого пира запомнилась еще медвежья охота, которой царь Дмитрий «угостил» тестя. Не зря все время своего правления он упражнялся в охотничьем мастерстве: Дмитрию Ивановичу удалось убить с одного удара рогатиной большого медведя и отсечь ему саблей голову под восторженные крики свиты. Если бы царь мог знать тогда, что вскоре и сам он будет в положении такой же загнанной жертвы, а охотниками выступят те люди, которые теперь находились рядом с ним!
Торжественный въезд в Москву Марины Мнишек состоялся 2(12) мая 1606 года. Несколькими часами раньше в столицу приехали послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский 94. Именно из-за них, прибывших для участия в свадебных торжествах, и замедлили немного прием в Москве царской жены.
В источниках сохранилось описание этого великолепного зрелища, посмотреть на которое собралась вся Москва. Рано утром, как писал Исаак Масса, были разосланы биричи, объявлявшие, чтобы все «нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу». Сам царь Дмитрий, переодевшись, тайно ездил распоряжаться, чтобы все было в порядке. Навстречу Марине Мнишек выехала Боярская дума во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским. От имени Думы «кратко, с робостью, — по словам Станислава Немоевского, — и по записке, вложивши ее в шапку», Марину Мнишек приветствовал боярин князь Василий Иванович Шуйский. Для царицы была прислана роскошная карета, запряженная в двенадцать белых «в яблоках» лошадей невиданной красоты. Всю дорогу через Москву Марину Мнишек, одетую в белое атласное платье «по французскому обычаю», развлекал подаренный ей красивый арапчонок, игравший с обезьянкой на золотой цепочке. Был небольшой спор, где идти отрядам польских гусар и пехоты: впереди или позади кареты Марины Мнишек. Свита сандомирского воеводы не хотела уступить царю Дмитрию и настояла на том, чтобы возглавлять, а не замыкать процессию, как того хотел царь.
И еще одно обстоятельство омрачило, уже в прямом смысле, въезд царицы Марины Мнишек. Когда она проехала Никитские ворота, как записал Конрад Буссов, «поднялся такой же ужасный вихрь, как и при въезде Дмитрия, что многими было истолковано как дурное предзнаменование».
Марину Мнишек вместе с ее свитой поместили в Кремле в Вознесенском монастыре, где целую неделю до венчания на царство инокиня Марфа Нагая наставляла свою «невестку», или «сынову», как она звала Марину, московским обычаям и нарядам 95. Бывал там, по слухам, каждый день и Дмитрий, что сторонний иноземный наблюдатель нескромно истолковал как «обучение другому катехизису» 96.
Следующие дни в Кремле были посвящены дипломатическим приемам. Сначала была оказана честь тем родственникам и приближенным Мнишков, которые приехали с царицей Мариной и еще не были в кремлевском дворце. Лжедмитрий предстал перед ними во всем великолепии, восседая на золотом троне, в окружении своего двора. Духовник Марины Мнишек отец Каспар Савицкий оставил подробное описание этого приема:
«Мы вошли в обширный и великолепный дворец, где Дмитрий ожидал нас с целым своим сенатом и высшим духовенством. По левой руке был поставлен в приемной зале упирающийся на двух серебряных львах трон, который Димитрий недавно перед тем приказал сделать. Богато украшенный золотом, серебром и драгоценными каменьями, по мнению золотых дел мастеров, он стоил 150000 злотых. На нем сидел царь, возложив на себя знаки царского достоинства и блистая золотом и драгоценными каменьями. Перед ним с каждой стороны стояли по два человека, которые имели платье, шляпы и сапоги белые, и которые держали в руках символы государства. Пятый же, стоявший подле самого царя, держал обнаженный меч. По обеим сторонам сидел сенат Московский. Направо от царя сидел патриарх с митрополитами и владыками, каждый по своему сану, а подле патриарха стоял один священник с блюдом, на котором лежал крест. С левой стороны сидели высшие дворяне, приглашенные в сенат. Далее, по обеим сторонам залы были бояре, числом сто, одетые в золотое платье» 97.
Все участники приема были по списку вызваны для того, чтобы приложиться и поцеловать царскую руку. От имени польского двора Марины Мнишек к царю Дмитрию обратился ее гофмейстер Мартин Стадницкий. Мотивы и образы его речи перекликались со словами самого воеводы Юрия Мнишка, накануне торжественно сказанными царю Дмитрию Ивановичу. Снова говорилось об «устрашении басурманов», о соединении двух близких народов, «мало разнящихся в языке и обычаях». «А светлой памяти отца вашей милости не Глинская ли родила?» — учтиво спрашивал Мартин Стадницкий. В конце он выражал надежду, что царь свергнет «полумесяц из восточных краев» (очевидный намек на традиционную мусульманскую символику) и «озарит полуденные края своей славой» 98. Так уже бывало и ранее: когда две страны сближались, то начинались воспоминания о том, что их объединяет. Моековские дипломаты были свидетелями того, как не кто иной, как канцлер Лев Сапега говорил при подтверждении перемирия в Вильно в 1602 году: «Люди есмя все Божьи, как вы, так мы; вера одна, язык один, а живем меж собою поблиску» 99.
В отличие от Мнишков и их двора, частным образом осуществлявших свою миссию и поэтому свободных в употреблении титулов и в произнесении любых слов, обращенных к «его цесарской милости» Дмитрию Ивановичу, послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский вернули замечтавшегося «императора» к обсуждению разногласий между двумя государствами. Исполняя свою миссию 3(13) мая, они не могли согласиться с тем, что требовал от них царь Дмитрий Иванович, и в соответствии с выданными им листами королевской канцелярии отправляли посольство к московскому «господарю». Рассказывали, что царь, принимая от них королевские подарки, в сердцах отбросил письмо, в котором не был указан титул императора. Когда возник спор о титулах, то посол Николай Олесницкий отвечал резко, говоря, что сначала «великому князю Дмитрию» следовало бы завоевать «Империи великой Татарии или попробовать подчинить себе скипетр Турецкого императора, и тогда его может признать Императором и Монархом весь мир» 100. В ответ польско-литовские дипломаты едва сами не получили от Дмитрия московский царский скипетр, которым тот, казалось, готов был их поразить. Послы, однако, остались тверды и последовательны. В своем отчете они записали: «13 мая мы были у государя на аудиенции, на которой он принимал нас с великой гордостию и высокомерием, не хотел принять письма его королевского величества и приказал не называть его королевское величество королем за то, что в этом письме он сам не назван кесарем [императором]. Но когда мы осадили его надлежащими доказательствами, то он в смущении замолчал и принял письмо его королевского величества» 101.
