Элиот писал: «Блум никому ничего не говорит. Конечно, подобный новый метод создания психологии мой разум поначалу воспринимает как неработающий. Он не способен сказать столько, сколько говорит порой случайный взгляд со стороны». Нет никакого прозрения, нового проникновения в человеческую природу. А что же есть?
Сам Джойс позже пришел к оценке внутреннего монолога как к стилизации под работу сознания: «С моей точки зрения, мало что значит, „подлинна“ ли техника; она служит мостом, по которому мои восемнадцать эпизодов могли промаршировать и который, раз уж я повел мои войска, противник мог бы подорвать…»
А в нескольких кварталах от «Шекспира и компании» Гертруда Стайн злилась, что теряет репутацию праматери нового экспериментаторства. Она признавала, что Джойс хорош, даже потому, что непонятен многим. Но ведь ее первая книга, ломавшая каноны, «Три жизни», была напечатана в 1908 году, за четырнадцать лет до «Улисса»! Джойс кое-что сделал, но, как и Синг, он переживет свой день и мирно канет в небытие. Кроме того, Джойс позволил себе не явиться на поклон к ней, великой Гертруде! Но Джойс плохо выносил интеллектуалок. Правда, на каком-то приеме у Эжена Жола их представили друг другу, и Джойс вежливо заметил: «Как странно, что мы живем в одном квартале и никогда не встречались!» На что Гертруда Стайн исчерпывающе отозвалась: «Да». С одним из ее главных протеже, обессмертившим ее эпиграфом к «Фиесте», Эрнестом Хемингуэем, он даже подружился. Тот безудержно расхваливал «Улисса» и писал Шервуду Андерсону: «Джойс сделал чертовски хорошую книгу… Говорят, что он и его семья голодают, но всю их кельтскую команду можно видеть каждый вечеру Мишо, который мы с Бинни можем позволить себе, пожалуй, раз в неделю. Гертруда Стайн, говорит Джойс, напоминает ему старуху из Сан-Франциско. Сын старухи зашиб кучу денег в Клондайке, и она ходит, заламывая руки и причитает: „О мой бедный Джоуи! Мой бедный Джоуи! У него столько денег!“ Чертовы ирландцы; они вечно стонут о чем-нибудь, но слышали ли вы о голодающем ирландце?» Хемингуэй несправедлив — даже Джойс мог рассказать ему о совсем другом Париже, чем тот, в котором жил он.
Джордж Мур, тоже парижский житель, отнесся к книге младшего коллеги с нескрываемым отвращением. «Вот как проросло семя Золя, — говорил он. — Кто-то прислал мне „Улисса“. Мне сказали, что это непременно следует прочесть, но как я могу продраться через такое? Я прочел немного, и боже, как же скучно мне стало! Возможно, Джойс полагает, что он великий новеллист, раз может напечатать все эти грязные словечки. Вы, конечно, знаете, что он все свои идеи почерпнул у Дюжардена? Джойс — он никто; из дублинских доков: ни семьи, ни породы. Еще кто-то прислал мне „Портрет художника в юности“, книгу совершенно без стиля или оригинальности; да ведь я сделал то же самое, но куда лучше, в „Признаниях молодого человека“. Зачем повторять то же, если не можешь создать книгу получше?»
Он еще признавал кое-какие достоинства за «Дублинцами», но «Улисс» был обречен: «Это не искусство, это копирование справочника вроде „Весь Лондон“. Как ему удается прожить? Ведь его книги не продаются. У него есть состояние? Вы не знаете? Мне любопытно. Спросите кого-нибудь».
Некоторые французские писатели повели себя сходным образом; более того, провели черту между собой и Джойсом. Поль Клодель вернул ему надписанный экземпляр. Андре Жид назвал книгу «шедевром бутафории». Однако когда «Улисса» предложили включить в издания «Плеяды», Жид возражать не стал и после смерти Джойса никогда не говорил о нем дурного.
Дома в Дублине роман встретил еще меньше сочувствия. Отец Джойса и тетя Джозефина получили по экземпляру. Тетка вышвырнула свой в окно, а Джон Джойс, прочитав несколько страниц, сказал Еве: «Да он настоящий мерзавец!» Остальных сограждан занимало только одно — попали они в прототипы или нет. У обладателей книги боязливо спрашивали: «Вы там? А я?»
Йетс тоже получил экземпляр. Прочитав пару эпизодов, он воскликнул: «Сумасшедшая книга!» Но позже в интервью своему биографу Стронгу он признался, что поторопился: «Это была работа гения. Теперь я понимаю ее значение». Йетс написал Джону Куинну: «Совершенно новая вещь — не то, что видит глаз, не то, что слышит ухо, но то, что думает и воображает время от времени блуждающий разум. Он достиг того напряжения, какого не добился ни один романист нашего времени».
Приехавший в Париж Йетс с женой, Паунды и Джойсы вместе ужинали в конце 1922-го, и Йетс говорил не умолкая; он показался Джойсу таким молодым и воинственным, каким сам Джойс себя уже не чувствовал. Йетс прочитал в Ирландии эпизод в башне Мартелло и сказал Джойсу: «Ведь это наша, ирландская беспощадность, и наша сила, и все эти страницы полны красоты. Жестокий забавляющийся ум, словно огромный мягкий тигр…» Признав, что такое искусство ему чуждо, он попытался сравнить Джойса и Троллопа, но так никогда и не дописал эту работу. Однако Йетс всегда хвалил роман и тогда же, в Париже, пригласил Джойса на родину, от чего тот отказался, сославшись на глаза.
Разумеется, прочел роман и Станислаус, похваливший его весьма сдержанно — как провинциальный обозреватель: «Дублин словно разворачивается перед глазами читателя». При этом он добавлял, что местами роман чудовищен и что ему точно не хватает сдержанности и тепла. «Цирцею» он прочел с отвращением, «Пенелопу» счел нудной и грязной, раскритиковал некоторые идеи книги. Джойс ему не ответил.
Литературный мир весьма осторожно реагировал на роман, не считаясь с нетерпением автора, впивавшегося через мощную лупу в каждую рецензию. Он ощупью помогал Сильвии Бич упаковывать экземпляры для рассылки, любовно перебирал квитанции на подписку, крыл скупых триестинских приятелей и вообще старался быть полезным. Отсутствие рецензий Джойс поначалу относил за счет толщины романа, но потом, само собой, обнаружил наличие заговора.
Первым был обзор Сисли Хаддлстона в «Обсервер» от 5 марта. Среди упреков в вульгарности и материализме просияла хвала гению и новаторству Джойса, что немедленно дало 136 новых подписчиков. Ободренный Джойс начал просить друзей о рецензиях и печатных отзывах. Обычно он посылал книгу, спрашивал о впечатлении, а потом мягко намекал на отзыв и даже подсказывал формулировки. Макэлмон, даже не дочитав, сообщил Джойсу, что выкинет роман из окна. Джойс посоветовал этого не делать, потому что может погибнуть невинный прохожий, а в нем — новый Сократ…
Польстил Джойсу новый министр Ирландского свободного государства Десмонд Фитцджеральд, который нанес ему официальный визит и сообщил, что предложит выдвинуть Джойса кандидатом на Нобелевскую премию. Джойс полагал, что такое предложение не принесет ему лауреатства, а Фитцджеральда обязательно лишит поста… Но мисс Уивер было поручено узнать, дошел ли экземпляр до библиотеки Британского музея. Д. Миддлтон Мерри поместил в «Нэйшн» рецензию, где оценил роман как «гигантское, чудовищное самобичевание, разрыв с самим собой, выписанный полубезумным гением». Арнольд Беннетт, в свое время презревший «Портрет…», неожиданно сообщил, что лучшие эпизоды романа, «Цирцея» и «Пенелопа», превосходны, даже волшебны. Все обратившие внимание тут же получали письменную благодарность полубезумного гения.
Возбуждение спадало, и Джойс чувствовал: надо уезжать на отдых туда, где можно было прийти в себя. Он уехал бы сейчас, но опять возникли проблемы с Дарантьером, опять надо было искать квартиру… Макэлмон звал его на Ривьеру, но Джойсу это было не по деньгам, хотя он мог позволить себе лучше одеваться, собрал большую коллекцию галстуков. Чтобы утешить его, Макэлмон купил в Ницце и послал ему несколько отличных галстуков и перстень, за что получил удивленно-благодарственное письмо. В марте Джойс получил куда более царский подарок от мисс Уивер — 1500 фунтов. Нора предложила свозить детей в Ирландию и показать их дедушкам и бабушкам, но тоска по родине Джойса пока не мучила. А недавние события в стране и вовсе раздражали, хотя в целом свидетельствовали о торжестве идей Шинн фейн, которые он некогда так страстно проповедовал.
