Припев:

Далее следуют еще два таких же милых куплета. Джойс и тут оказался предельно внимателен к деталям: Карр всюду представлялся офицером в отставке, но комиссован был всего-навсего рядовым.

У Жоржа Борака есть запись о том, что говорил Джойс за несколько дней до суда, 21 октября 1918 года. Как художник, он не признает ни малейшего смысла в политическом конформизме. Стоит подумать, что итальянский Ренессанс дал миру величайших творцов. В Талмуде сказано: «Мы, евреи, подобны оливе: отдаем наше лучшее, когда сокрушены, когда рушимся под тяжестью нашей листвы». Материальная победа есть гибель духовного превосходства. Ныне мы видим в древних греках наиболее культурную нацию. Но если бы Греция-государство не пало, кем стали бы греки? Колонизаторами и торгашами. Джойс пояснил, что как художник он против любого государства. Конечно, должно признать, что все его действия так или иначе контактируют с институтами. Государство концентрично, человек эксцентричен. Так и возникает вечная борьба. Монахи, холостяки, анархисты — все это одна категория. Естественно, он не может одобрить революционера, швыряющего бомбу в театре, чтобы убить царя и всех его детей. С другой стороны, разве государства ведут себя лучше? Ведь они топят мир в крови!

Джойс говорит об этом, столкнувшись с государственной машиной по такому, казалось бы, тривиальному поводу. Но малую победу одержать гораздо труднее, чем большую, и не стоит забывать, что все происходит в военное время, когда насилие узаконено — да и в королевском суде для Джойса все обернулось бы совсем иначе.

Воодушевленный «Плейерс» начал репетицию пьесы, выбранной Сайксом, — «Престольные в Хиндле» Стэнли Хоутона. Джойс считал ее рядовой коммерческой продукцией и, очевидно, был прав: ослабленная версия ибсеновского театра, вполне проблемная, но не слишком ранящая. Забегая вперед можно сказать, что у нее была долгая и успешная жизнь, четыре экранизации, две «немые» и две звуковые, ее смотрят до сих пор, и Хоутона она отчасти обессмертила. Но война вмешалась и тут. До ноябрьского перемирия оставалось совсем немного, когда в Германии началась революция: пожар докатился до Швейцарии и обернулся всеобщей забастовкой. Кантональное правительство немедленно поделило Цюрих на участки и ввело туда горных стрелков, которые не любили горожан и могли навести порядок ценой их жизней. Репетиции проходили на квартире миссис Тернер допоздна, и возвращаться приходилось пешком, через злые и усталые патрули. Вдобавок началась эпидемия той самой загадочной и свирепой инфлюэнцы, что убила во всем мире куда больше людей, чем мировая война. Убила она и одного из актеров. Постановка была отложена до декабря, убытки для маленькой труппы оказались значительными, и Джойс предложил вместо чисто английского репертуара многоязычный: взять три одноактные пьесы на итальянском, французском и английском. В декабре они все-таки сыграли спектакль, и в дивертисменте Джойс за занавесом спел «Неверного любовника» Джованни Стефани под гитару своего друга Руджеро.

Но скандал с Беннетом продолжался, и Джойс ввел в бой тяжелый калибр: он написал письмо о помощи самому премьер-министру Ллойд Джорджу. Секретарь премьера очень вежливо пожелал «Инглиш плейерс» всяческих успехов, но умолчал о прочем. Тогда Джойс написал сэру Хорэсу Рамболду, британскому министру в Берне, и пожаловался, что генеральный консул демонстративно бойкотирует их спектакли с мая этого года, оскорбительно пренебрегая самоотверженными усилиями подданных его величества. Ответа не было и оттуда. Второй иск к Карру тоже прошел скверно: он уехал из Швейцарии, и Джойс остался без решения. В декабре адвокат Джойса попросил переноса предварительного слушания, назначенного на следующий день, но юрист Карра настаивал. Смит заявил, что не слышал, как Карр произносил вмененные ему в вину слова. Сайкс настаивал на джойсовской версии ссоры, но Веттштейн без труда выяснил, что его при скандале не было. Роусон подтвердил, что Карр приказал ему выставить Джойса из консульства, но не мог точно сказать, какие эпитеты достались писателю. Дело выглядело очень неубедительным, адвокат советовал Джойсу забрать иск. Тот отказался.

Однако он понимал, что для труппы его присутствие может обернуться неприятностями; поэтому Джойс официально покинул ее, чтобы дать им возможность восстановить отношения с консульством. Вместе с ним «Инглиш плейерс» покинула удача: новый директор не сумел наладить дело, примирения не случилось, денежные проблемы росли. Но судьба послала Джойсу новый интерес, совершенно отвернувший его от прежних сложностей.

Среди всех событий декабря 1918 года было еще одно, мало кому поначалу известное.

Осенью Джойс переехал на Университетштрассе, 29, и теперь возвращался из кафе пешком на новую квартиру. Невдалеке впереди шла молодая женщина. С прямой спиной, высоко держа голову, она едва заметно прихрамывала. Когда она повернула к подъезду, Джойс увидел ее лицо. Потрясение, испытанное в этот миг, было сродни тому, что он придумал для Стивена Дедалуса в «Портрете…». И причины были те же. Молодая женщина показалась ему той самой, что бродила в ручье на берегу Ирландского моря, ее он сделал воплощением красоты мира, «языческой Марией». Изумление сменилось ликованием: Джойс был суеверен, талисманами для него были и предметы, и люди. Совпадение не могло быть случайностью: оно было даром. Страсть, мгновенно вспыхнувшая в нем, тоже была подарком — от капризной судьбы.

Она жила по соседству, на Кульманштрассе, и он принялся выслеживать ее со всем пылом влюбленного художника. Девушка заметила это, но притворилась, что не видит поклонника. Потом пришло письмо на французском — пылкое, изысканное, настойчивое. Французский у Джойса был получше немецкого, и на нем он просил перестать пренебрегать им, признавался, что даже не знает ее имени, но она невероятно похожа на девушку, которую он знал в Ирландии шестнадцать лет назад… Ему кажется, что в ней течет еврейская кровь, пусть даже это не так, «ведь Иисус выношен во чреве матери-иудейки». Что до него, то он писатель, и его жизнь и судьба на том же переломе, что и у Данте, начавшего «Божественную комедию», и у Шекспира, околдованного «темной леди сонетов», но он несчастен — ему надо видеть ее.

Казалось бы, других вариантов развития таких романов нет. Они либо трагедия, либо эротический фарс. Для Джойса смешались оба пути, и первый и второй.

Марта Фляйшман, швейцарка. Это третий человек с такой фамилией в его жизни, и всегда они что-то для него значили. По материнской линии она происходила из бернского дворянства и гордилась этим. Отец был буржуа, и этим она не гордилась — более того, была крайне недовольна. Несколько лет назад она стала любовницей цюрихского инженера Рудольфа Хитпольда, и связь эта длилась до сих пор, вполне удовлетворительно для обеих сторон. Марта не работала, жила в квартире Хитпольда, много курила, читала дешевые романы и рассматривала себя в зеркало в разных нарядах. Ее мучило неутоленное тщеславие. Узнав, что Джойс весьма известен, Марта ответила ему, и так завязалась переписка, которую оба скрывали — он от Норы, она от Хитпольда.