Если „Сирены“ так неудовлетворительны, у меня мало надежды, что „Циклопы“ или более поздняя „Цирцея“ будут одобрены, и более того, для меня невозможно быстро писать эти эпизоды. Составные их части срастаются, только просуществовав друг с другом достаточно долго. Признаюсь, что книга эта чрезвычайно утомительная, но это единственная книга, которую я могу сейчас писать… Слово „опаляющий“ имеет для моего предрассудочного ума особое значение — не из-за какого-то качества написания или достоинства, но скорее из-за факта, что продвижение книги похоже на движение пескоструйного аппарата. Как только я упоминаю или включаю в него персонаж, я узнаю о его смерти или неудаче, и каждый последующий эпизод, связанный с некой местностью или видом искусства (риторикой, музыкой или диалектикой), остается позади, как выжженное поле. После того как я написал „Сирен“, я не могу больше слушать никакой музыки…

В подтверждение сказанного ранее прилагаю только что полученную вырезку из дублинской газеты, извещающую о смерти одного из персонажей эпизода…»

Нечто вроде временной смерти постигло и «Изгнанников». Стефан Цвейг сумел убедить мюнхенский театр поставить пьесу с очень популярной немецкой актрисой в роли Берты. 7 августа должна была состояться премьера, Джойсу даже нашли деньги на поездку в Мюнхен, однако получить визу было невозможно. Вечер этого дня Джойс, Нора и Оттокаро провели в доме Арнольда Корфа, премьера театра «Пфлауэн», дожидаясь звонка из Мюнхена. Говорили, разумеется, о пьесе, и Вайс поинтересовался, почему Берта смачивает платок слюной, чтобы вытереть сыну лицо. Джойс ответил: «Потому что так же кошка делает с котенком. Отношения матери и сына одновременно естественные и животные».

Наконец пришла телеграмма из Мюнхена, извещавшая о неудачном спектакле. «Fiasco», — сказал Джойс. Назавтра газета «Мюнхнер нойесте нахрихтен» опубликовала грубую рецензию, закончив ее тонкой тевтонской шуткой: «И весь этот шум из-за ирландского рагу?» «Мюнхен-Аугсбургер абендцайтунг» одобрила диалектические тонкости пьесы и оригинальный психологизм, но высказалась, что пьеса не для массовой публики. Джойс пересказал все это Бадгену, а всем интересовавшимся знакомым коротко отвечал: «Провал». Пусть лучше они узнают это от него, чем из газет. Но веры в пьесу он не потерял. Мисс Уивер он написал, что на успех премьеры могло повлиять что угодно: плохая погода, политические новости. Пьесу в конце концов сняли, однако управляющий труппой написал Джойсу, что успех был и что они были счастливы поставить ее первыми. «Берлинер тагеблатт», «Воссише цайтунг» и «Нойе фрайе пресс» публиковали совершенно противоречивые рецензии. Главный исполнитель к тому же заболел (Джойс утверждал, что бедняга не вынес силы его строк), но пьесу обещали включить в осенний репертуар. А немецкие зрители — ну, они, вероятно, шли на ипподром, но ошиблись адресом.

Тринадцатого сентября 1919 года Джойс отсылает «Циклопов» Паунду. Летом он много думал о возвращении в Триест, ибо Цюрих становился все скучнее; беженцы разъехались, климат совсем не подходил для его здоровья и особенно глаз, жизнь дорожала, да и целых четыре года в одном месте для Джойса было слишком долго. Он начинает собираться. Когда он помечает каждую свою книгу инициалами «I. I.» и укладывает в ящики, Джорджо вдруг протестует: «Не делай этого! Я же получу твои книги, когда ты умрешь, а на них уже твои инициалы!»

Тут подоспели новые неприятности — на сей раз из Англии. Секретарь Авторского общества написал «Инглиш плейерс» протест против постановки пьесы без согласия драматурга и без выплаты авторского вознаграждения. Драматургом, чьи права оказались нарушенными, оказался Джордж Бернард Шоу. «Плейере» играли его «Профессию миссис Уоррен», запрещенную в Англии за оскорбление общественной морали. Никаких актов, не разрешающих ставить эту пьесу в Европе, не существовало, в чем Джойс и предложил убедиться секретарю общества. Вдобавок Шоу написал, что лорд-канцлер позволил играть переработанную версию пьесы, которая была показана в Лондоне и могла быть представлена в Ирландии и других частях Британской империи, где у лорда-канцлера полномочий нет. Джойсу об этом сообщили, но он уже был меньше озабочен судьбой труппы и больше думал о возвращении к легкой жизни в Триесте.

Легкой она могла быть благодаря заботе Гарриет Уивер и щедрости миссис Маккормик. Но миссис Маккормик была весьма капризна, и в последний раз ее чрезвычайно рассердил отказ Джойса подвергнуться психоанализу у Юнга. Для Джойса это было немыслимо; на такую открытость он мог решиться только в литературе и для нее. Нору больше интересовало другое — какое белье может носить богатая и эксцентричная американка. Однако тут Джойс проявил поразительную неосведомленность.

Вряд ли его отказ был главной причиной разрыва с патронессой: грустнее всего, что он совпал с крушением дружбы с Оттокаро Вайсом.

В приближении отъезда они часто обедали вместе, а когда Джойс предлагал заказать бутылку белого получше, Оттокаро почти всегда отказывался, потому что не мог себе этого позволить. Однажды Джойс предложил платить за лишнюю бутылку и записывать ее в счет, чтобы потом Вайс мог возместить его расходы. Тот согласился, и несколько раз они с удовольствием пользовались этим маневром. Однажды утром, после приятного совместного вечера, Вайса разбудил почтальон со срочной открыткой от Джойса, извещавшего, что ему срочно нужны потраченные 50 франков. Не будет ли Вайс так добр немедленно перевести их ему? Накануне Джойс ни словом не обмолвился о такой нужде, и Вайс пренебрег указанной срочностью. Но все же встал, оделся и отправился в ссудную кассу Государственного банка, где заложил свои золотые часы и отнес вырученные деньги Джойсу, прямо домой. Молча вручил и тут же ушел.

Несколько дней Вайс избегал Джойса и все же решился на встречу. В кафе «Пфлауэн» он обнаружил Джойса, Нору, Бадгена и итальянца Марио Ленасси за одним столом. Поздоровался с Джойсом, и Джойс ответил. Остальные молчали и выглядели обескураженными. Вайс уселся с ними, но ему не предложили вина, а на вопрос: «Что-нибудь случилось?» — не дали ответа. Он сам заказал стакан «Фандан де Сьон», но молчание длилось. Тогда он расплатился, встал и ушел. Ленасси вышел вместе с ним и на улице спросил: «Что вы имеете против Джойса?» — «Ничего! — удивился Вайс. — Небольшое расхождение по денежному вопросу, только и всего. А что он имеет против меня?» Ленасси не ответил и вскоре попрощался.

Взрывом, зацепившим Вайса, был звонок Джойса в банк 1 октября по поводу ежемесячной стипендии от миссис Маккормик и ответ клерка: «Der Kredit ist erschopft» [115]. Припомнив, что Вайс был знаком с Юнгом, личным психоаналитиком миссис Маккормик, и очень немного с ней самой, по сложной цепи ассоциаций Джойс вывел гневное заключение: Вайс убедил ее прекратить поддержку! Нора считала это полной чушью, Вайс утверждал, что ничего подобного не делал, но переубедить Джойса было невозможно. Все складывалось поначалу так хорошо, что непременно где-то должен был появиться предатель, и разумеется, среди самых близких друзей. Когда Герберт Горман в 1939 году попросил Вайса прокомментировать это событие, тот написал небольшое примечание:

«Несколько раз в жизни Джойс демонстрировал эту грубую и необъяснимую смену отношения к своим поклонникам. По крайней мере два примера можно привести из дублинского периода — первый до отъезда и второй во время последнего визита; еще один в Триесте, когда он стал знаменитым… а другой был в Париже. Единого объяснения для них всех нет… но остается фактом, что всю свою жизнь он вызывал восхищение, имевшее и духовную, и материальную форму, достававшееся ему внезапно и спонтанно, и также внезапно потом трансформировавшееся в пассивную или открытую враждебность».

Разумеется, он воевал за себя — с предателями: писал миссис Маккормик, извещая ее, что собирается уехать в Триест и что наконец отыскал предполагаемого английского издателя для своей книги. Вежливый ответ в начале октября сообщал, что она в данный момент совершенно занята и потому прощается с ним этим письмом. В слабой надежде вернуть ее расположение Джойс послал ей рукопись «Улисса», но результатом было еще одно письмо, скорее всего, продиктованное секретарше: