Даже кличка собаки, чье фото кажется Герти Макдауэлл чудным элементом обстановки ее будущей гостиной, и то от Мюрреев — «фотография Гарриоуна, собачки дедушки Гилтрапа». Некоторых персонажей Джойс воскрешает — Ссыкун Дафф, хулиган, болтавшийся у рынков и подрабатывавший чисткой лошадей, пока их хозяева выпивали. Полицейские забили его насмерть еще в 1892-м, но Джойс в «Циклопе» доверяет ему быть чем-то вроде сорассказчика у одного из самых омерзительных персонажей, Гражданина, которому великодушно дарится и Гарриоун.
Натурализм Джойса в «Улиссе» весьма относителен: множество явлений, персонажей, сюжетных нитей введены как бы в подражание самой жизни — мелькают, как пейзажи в окне вагона, но вы никогда не узнаете зачем и никогда не выйдете на этих станциях. Или для этого нужны усилия опытного комментатора. По пути на похороны Падди Дигнэма скорбящие видят Рейбена Дж. Додда, и Дедалус-отец бормочет: «Чтоб ему дьявол хребет переломил…» Даже если не знать, что Додд ссудил деньги Джойсу-старшему, а потом добивался их отдачи, что-то в характере старшего Дедалуса все равно высвечивается.
В «Цирцее» Бык Маллиган среди разгульных плясок с проститутками вдруг возглашает: «Маллиган встречает скорбящую мать!» В Дублине была популярна история о том, как Гогарти, возвращаясь домой поздно вечером после занятий, с трудом взбирался по лестнице своего дома на Ратленд-сквер, возглашая на каждой площадке названия остановок-станций крестного пути — «Врата святого Стефана!.. Церковь Бичевания!..» и т. д. Когда обеспокоенная мать открыла ему двери, он прорыдал: «Гогарти встречает скорбящую мать!..» [84]
Когда Стивен упоминает «одиннадцать Тинэйхили» и «одиннадцать верных мужей Крэнли из Уиклоу, что освободят свою отчизну», — это реплика Джорджа Клэнси о том, что двенадцать решительных людей могут спасти Ирландию, и Бирн-Крэнли отвечает, что ему кажется, двенадцать таких мужчин есть в одном графстве Уиклоу. Извлечение ссылок такого рода могло бы заполнить (и заполнило) жизнь целого поколения джойсоведов.
«Цирцея» — ярчайший пример того, как Джойс предоставлял новую возможность прочтения факта. Гомеровская Цирцея превращает мужчин в животных, а Одиссея искушает своей роскошной плотью, особенно после того, как он нашел способ устоять перед ее колдовством. Пещера Цирцеи не может быть не чем иным, как кварталом красных фонарей Дублина, Найттауном. «Реальный план весьма основателен, хотя „Цирцея“ — самый ирреальный из эпизодов», — замечает С. С. Хоружий в своем прекрасном комментарии к русскому переводу романа.
Джойс знал этот район не хуже редакций и библиотек, он никогда этого не скрывал, но концентрация реалий слишком высока для одного личного опыта. Слово Nighttown взято из словаря прессы, хотя в обиходе звучало «Монто», от Монтгомери-стрит. В «Encyclopaedia Britannica» 1885 года Монто названо «худшей из трущоб Европы». Борделями была занята главным образом Мекленбург-стрит, название менялось дважды, но содержимое — нет, до совсем недавнего времени. Дома стояли с XVIII века, хотя некоторые к 1900 году уже стали просто доходным жильем, но многие еще исполняли прежнюю функцию — с роскошными хозяйками, выряженными работницами, выбирающими клиентами. Неделя Конской ярмарки для Монто была особенно урожайной. Толпы приезжих и коммерсантов, жучков и туристов, шулеров и просто любопытствующих жаждали всех возможных впечатлений. Доблестные британские офицеры прибывали поротно, и профессионалки Монто рассовывали свои карточки в их толпе. Девицы приезжали к скачкам на дешевых извозчиках, а затем целые караваны закрытых кебов снова тянулись к Монто. «Мягкий бизнес» очень поддержала Англо-бурская война. В 1902 году Территориальный ирландский кавалерийский батальон вернулся из Южной Африки и одна из газет опубликовала акростих, где сентиментально воспевалось возвращение героев, но шифровалась фраза: «Шлюхам будет работа». Такого оскорбления национальной гордости газете не простили. Кстати, стих приписывали Гогарти, тогда еще студенту.
Джойс впервые сводит Блума и Стивена не в дешевых борделях возле Мэббот-лейн; там паслись в основном пьяные и драчливые «Томми Аткинсы». Там за благочестивыми картинками, висевшими на стенках, обычно держали хороший кусок свинцовой трубы на случай неприятностей. Джойс попросил одного из своих посетителей в 1930-х годах сверить полный список имен и адресов жителей Мекленбург-стрит. Дама с чудной фамилией Лоулесс [85]жила в доме 4, ее соседка, в доме 5, была миссис Хэйс, рабочее амплуа — зрелая матрона. Главные заведения стояли в начале улицы. Когда Блум разыскивает Стивена у Беллы Коэн (82), он сначала по ошибке стучит в номер 85, и ему отвечают, что это дом миссис Мак. Миссис Мак держала два дома, 85 и 90, отчего весь квартал иногда называли «Мактаун».
Белла Коэн была старше миссис Мак, и в 1904-м либо уже ушла из бизнеса, либо умерла, но Джойс воскресил ее — она была важной частью еврейской линии романа. Вряд ли ее «девочки» отличались от современных профессионалок. Флори Талбот — это, скорее всего, Флери Кроуфорд. Эллман приводит анекдот, когда отец Флери, канцелярист в Комитете образования, ответил священнику, увещевавшему его вмешаться в судьбу дочери: «Девочка, похоже, собой довольна, и кроме того, мне от нее доход». Китти Риккетс очень похожа на популярную дублинскую проститутку Бекки Купер. Популярность ее основывалась не только на ее дарованиях; она была по-своему чудаковата — любила делать юным клиентам подарки деньгами или одеждой и не заламывала цены. Долго распевалась песенка о том, что «итальянки — чудо, француженки — охочи, но шиллинг на Бекки — цена роскошной ночи». Джойс использовал имя еще одной дублинской секс-знаменитости, Мэй Оублон, в «Поминках по Финнегану», где весь Дублин — «одоублонен».
В «Цирцее» Джойс, видимо, пытается соотнести Блума и Стивена на уровне подсознания и объяснить, почему линия «отец — сын» ведущая. Оба они разделяют ту часть бытия, где не могут быть активны. Мирный и умеренно порядочный Блум на свой деликатный и тихий лад борется с узколобостью, результатом страха и жестокости. Стивен в «Портрете…» начал то же сражение и ведет его до сих пор. «Цирцея» — это изобилие красок, событий, шоковых эпизодов, требуется огромное усилие, чтобы осознать, что ханжеству и ограниченности Блум и Стивен сопротивляются интеллектуально, а не телесно; и тогда ошеломительный и на первый взгляд совершенно неуместный эпизод с библиотекой становится понятен. Уже упомянута фиксация Джойса на Шекспире и особенно на «Гамлете»: Стивен утверждает там, что Шекспир отождествляет себя не с Гамлетом, а с отцом Гамлета. Поскольку Стивен во многих отношениях напоминает и Гамлета и Шекспира, это утверждение может показаться сомнительным. Но оно соответствует представлению Джойса о темпераменте художника и идеале человека. Эллман пишет: «Джойс, Стивен, Блум разделяют философию пассивности в действии, энергии в мышлении и стойкости в убеждениях. Гамлет, с другой стороны, является героем трагедии о мести; намеренно или нет, но он убивает и вызывает смерть».
Здесь Джойс не соглашается с Шекспиром, и поэтому он соотносит Шекспира с жертвой, а не с сыном-мстителем. Художник выносит зло, а не творит его. «Лично я ненавижу действие», — говорит Стивен драчливым английским солдатам. В силу этой позиции он член «семьи Блума», гигантской метафоры, объемлющей весь «Улисс». То же самое Блум пытается сказать в «Циклопе» Гражданину. «„Но все это бесполезно, — отвечает он. — Сила, ненависть, история, все эти штуки. Оскорбления и ненависть — это не жизнь для человека. Всякий знает, что истинная жизнь — это совершенно противоположное“. — „И что же?“ — спрашивает его Олф. „Любовь, — отвечает Блум. — Я имею в виду противоположное ненависти“».
Джойс так настойчиво подбирает физические, этнические, эмоциональные различия между Стивеном и Блумом, что их духовное родство становится тем более очевидным. Тут Джойс берет в помощь сразу двух литераторов, хотя и их безжалостно пародирует. Первый — любимый им Уильям Блейк, второй — скандально знаменитый Леопольд фон Захер-Мазох, написавший несколько романов, хотя увековечил его имя только один — «Венера в мехах» (1870). Часть его сюжета автор испытал на себе, женившись на поклоннице, вздорной, тщеславной и похотливой, едва не уничтожившей его писательскую карьеру, заставившей ввести ее в литературу и бросившей его, как только он стал литературным поденщиком. Писатель даже заключил с ней письменный договор о рабстве, где было подробно оговорено, как и за что она имеет право его наказывать. Он еще успел узнать о том, что известный австрийский психиатр Рихард Крафт-Эббинг описал этот вид психического отклонения и назвал его «мазохизм», но вряд ли был этому рад.
