Прошу тебя, дорогая, будь со мной терпелива. Я абсурдно ревнив к прошлому».
Подозрения испарились, дух воспарил, письма Норе теперь были полны желания:
«Что может произойти между, нами? Мы страдали и были испытаны. Каждый покров стыда и робости, казалось, упал с нас. Увидим ли мы дома в глазах друг друга часы и часы счастья, которое ожидает нас?
Украшай свое тело для меня, любимая. Будь прекрасной и счастливой, любящей и дразнящей, полной воспоминаний, полной жажды, когда мы встретимся. Помнишь три прилагательных, использованных мной в „Мертвых“, когда я говорил о твоем теле? Вот они: „музыкальное, странное, благовонное“.
Ревность все равно кипит в моем сердце. Твоя любовь ко мне должна быть яростной и жестокой, чтобы заставить меня забыть окончательно».
Он понимал, какой жестокой пробе подвергла их жизнь, но «из сильного вышло сладкое» — оказалось, что Нора тоже воспринимает их отношения как что-то особенное. Лучшего исцеления нельзя было придумать; во всяком случае, на этот раз.
Джойсу хватало проблем, но семья, как обычно, добавила своих. Сестра Маргарет, шесть лет тянувшая на себе дом, собралась в сестры милосердия новозеландского женского монастыря и должна была со дня на день уехать. Чарльз съехал, женился и теперь вкушал все прелести неудачного брака. С отцом еще жили пятеро сестер — Мэй, Эйлин, Ева, Флоренс и Мэйбл. Порыв жалости к ним вынуждал Джеймса хоть что-то сделать, хотя вряд ли он мог много, например, оплатить Эйлин уроки пения: у нее был голос, хотя и совершенно необработанный. Платить все равно пришлось бы пополам со Станислаусом.
И еще одну сестру он решил забрать с собой в Триест — сначала Мэйбл, потом Маргарет, но та отказалась в пользу Евы.
Сочли, что она, как более религиозная, сумеет благотворно повлиять на нечестивца-брата. Станислаус, как всегда, принялся отговаривать Джеймса, но Джеймс, как всегда, отмахнулся. Девочке удалили гланды перед отъездом, чтобы меньше простужалась. Станислаусу пришлось бегать по Триесту, подбирая квартиру повместительнее, одновременно выкраивая деньги на квартплату. Из-за оттяжек с выплатой брату жалованья Джойс искал себе дел в Дублине и не находил. Гастролировал Карузо, и Джойс предложил проинтервьюировать великого тенора на итальянском, однако все три дублинские газеты не проявили к этому интереса.
«Пикколо делла сера» получила от него предложение написать о премьере «Разоблачения Бланко Поснета» Шоу в театре «Эбби». Пьеса была запрещена на английской сцене, однако Йетс и леди Грегори выискали лазейку — на ирландские театры юрисдикция лорда-канцлера не распространялась. Им удалось отбить попытку вице-короля запретить спектакль. Через Станислауса Джойс договорился с Прециозо о статье, в азарте отпечатал себе карточки с надписью под своим именем «Piccolo della Sera, Trieste» и сумел произвести ими впечатление на представителя «Мидленд рейлвей», оформившего ему бесплатный проезд в Голуэй с целью сбора материала для предполагаемой серии статей об Ирландии в итальянской прессе.
Премьера состоялась 25 августа. Спектакль заботил Джойса меньше, чем сам факт затрещины британской цензуре. В рецензии он обозвал Шоу «прирожденным проповедником», неспособным к «простому и благородному стилю» воистину современной драматургии. Но ему понравилась игра и сам факт, что он — репортер. В антракте ему встретился Юджин Шихи, который был похлопан по плечу тросточкой и сердечно поприветствован. Ему было загадочно сообщено, что «скоро будут интересные новости обо мне». После спектакля еще несколько журналистов узнали, что он послан в Дублин «Пикколо делла сера» для освещения премьеры. Но статью он сделал за вечер и тут же отослал Стэнни для Прециозо, чтобы избежать ненужных осложнений, а утром уехал с Джорджо в Голуэй.
По приезде он опасливо направил вперед мальчика, а сам подождал снаружи, но Барнаклы искренне обрадовались обоим. Дядя Норы, Майкл Хили, портовый чиновник, забрал их в свой дом на Доминик-стрит. Учтивый зять с аккуратными усиками быстро понравился всем, а Джорджо потешал родню, гоняясь за утками на дороге. На Огастин-стрит, где Нора жила прежде с бабушкой, Джойс пошел, чтобы увидеть ее комнату и то окно, под которым стоял ее любовник. Он притворился, что собирается купить дом, и осмотрел его весь. Сходил он также и к мемориалу Линча — не для того, чтобы почтить память губернатора, повесившего собственного сына, а чтобы окончательно дорисовать себе Косгрейва, навеки ставшего для него «Линчем». Несколько раз прогуливался по набережной с Кэтлин, сестрой Норы. Однако дольше всего он просидел на кухне дома 4 на Боулинг-Грин и говорил с миссис Барнакл о Норе. Она спела по его настоянию «Девушку из Огрима» с теми строками, которых Нора не помнила, теми, где лорд Грегори просит девушку сказать, кто она. «Если ты девушка из Огрима, как видится мне, скажи мне о первом залоге, которым мы обменялись… О, разве ты не помнишь ту ночь на пологом холме, когда мы встретились впервые, о чем я жалею теперь… Падал дождь на мои золотые пряди, и роса увлажняла кожу; мое дитя лежит, замерзая, в моих руках; лорд Грегори, впусти же меня…»
Пятого сентября он идет на прием в Грэшем-холл, скорее всего, в честь свадьбы Кеттла, где его представляют как будущего величайшего ирландского писателя. «Было так, словно страна и вправду взывала ко мне или выжидающе на меня смотрела. Но любовь моя, было и еще кое-что, о чем я думал. Я думал о той, что взяла меня в руку, словно камушек, из чьей любви и присутствия я познаю тайны жизни». В «Изгнанниках» Ричард говорит Берте: «В твоем сердце есть что-то более мудрое, чем мудрость».
Нора с ее деревенской закалкой была для него воплощением Ирландии, как дворянка Мод Гонн для Йетса — он любил ее, но это была любовь и к тому, что она представляла собой, и даже больше:
«Верю — все благородное и возвышенное, глубокое и правдивое в том, что я пишу, исходит от тебя. Впусти меня в свою душу душ, и тогда я воистину стану поэтом своего народа. Так я чувствую, Нора, когда пишу. Скоро мое тело проникнет в твое. О, и моя душа сможет то же! Смогу я уместиться в твоем чреве, словно дитя, рожденное от плоти и крови твоей, напитаться от плоти твоей, уснуть в тайном теплом мерцании твоего тела!
Святая моя любовь, моя дорогая Нора. Может ли статься, что теперь мы вступаем в рай жизни нашей?»
Одно из самых эротических писем, написанных Джойсом Норе, ушло за 440 тысяч долларов на аукционе в Лондоне при стартовой цене 110 тысяч — покупатель остался неизвестным. Письмо в «Хайнеман» с предложением опубликовать «Дублинцев» уйдет всего за 32 тысячи.
До вступления в рай, по католическим воззрениям, оставалось еще чистилище. Деньги из Триеста не поступили до самого начала сентября, когда Станислаус наконец выслал 7 фунтов 5 шиллингов. Но Джойс к тому времени уже остался почти без денег, потому что купил Норе роскошную золотую цепочку с пятью подвесками слоновой кости почти вековой давности. А еще он заказал к ней крохотную табличку, на которой была выгравирована строчка из его стихотворения — «Love is unhappy when love is away» [62]. Пять подвесок символизируют пять лет «испытаний и непонимания, а пластинка, соединяющая цепочку, говорит о странной печали и муках, которые мы испытываем, когда разделены…». Когда цепочка была готова, Джойс разыскивал Косгрейва, чтобы показать ему, что он думает о его сплетне, но тот благоразумно скрылся.
«Спаси меня, моя истинная любовь! Спаси меня от скверны мира и моего собственного сердца!» — письмо от 3 сентября 1909 года.
Последние дни в Дублине совпали с немаловажным для Джойса событием. Патрик Дж. Мид, редактор «Ивнинг телеграф», одной из старейших дублинских газет, пригласил его в редакцию, где представил всему персоналу. Редакция «Ивнинг телеграф» и ее огромное помещение, растянувшееся на целый квартал да еще имевшее общий выход с театром «Эбби», послужила впоследствии фоном и отчасти источником персонажей для эпизода «Пещера Эола» в «Улиссе». Но тогда Джойс вряд ли сознательно «отстреливал детали». Ему казалось лестно и полезно побывать там и завести знакомства. Газета одобрительно изложила его рецензию-статью о пьесе Шоу, и он был этому рад: отослал экземпляры многим дублинским знакомым, особенно тем, кто мог иметь отношение к экзамену на должность преподавателя Национального университета, Робертсу и самому Шоу, которого попутно спросил, не может ли он чем-нибудь посодействовать продвижению его «Дублинцев». Ну и, разумеется, в Триест, Стэнни, для отдачи Прециозо, Видаковичу и Шмицу.
