Руфь прочитала то, что было написано на карточке. Он и в самом деле оказался галерейщиком. У него были галереи в Берлине и Нью-Йорке.

Она пошла прямо домой и поднялась в свою комнату. Ей не нужно было готовиться к приходу галерейщика, разве что спрятать то, что раздражало ее самое. Потом она предупредила хозяев, что завтра к ней придет немецкий галерейщик. Без этого обойтись было нельзя, посещения мужчин были категорически запрещены.

Хозяйка всплеснула руками, а ее муж улыбнулся с отсутствующим видом.

Один из вариантов далматинца Руфь поставила на пол прямо против двери. Она пыталась восстановить картину, которую купил Горм, ей не хватало этой картины. Но картина получилась другой. Не неудачной, просто другой. Глаза, выражение, цвет. Она была не такой хорошей, как первая, в ней было больше обреченности. Фон был розовый и холодно-бирюзовый. Поводок, словно кнут, взлетел вверх справа от тела собаки.

Написанное в последнее время Руфь тоже выставила. Это был вариант «Женщины в бассейне», где женщина была изображена сбоку. Руки и тело уже заняли нужное положение. Со спиной Руфь долго мучилась, но так и осталась недовольна.

В конце концов на женщине появились кракелюры [36]и трещины, как на живой статуе.

Черная и белая плитка бассейна сложилась в несимметричный узор, словно разбитая шахматная доска. В половине бассейна, под мостками, воды не было, другая половина была полна до краев. Красный спасательный круг качался у бортика бассейна.

На дне лежала распластавшаяся собака, ноги которой смотрели в разные стороны, словно собаку за вальцевали в плитку.

Третья картина, которую Руфь хотела показать галерейщику, представляла собой человека, летевшего по небу с церковной колокольней в руках. Краски были чистые, отчего создавалось впечатление прозрачности и простоты.

АГ принес ей белые розы. Это смутило и взволновало Руфь. У нее не нашлось достаточно большой вазы, и она взяла одну из банок из-под варенья, в которой у нее стояли кисти. Кисти разлетелись по полу, когда она хотела их вынуть.

АГ бросил пальто на стул и опустился на колени, чтобы подобрать кисти. У него были светлые вьющиеся волосы, которые разделились на затылке, когда он наклонился. На макушке волосы были редковаты, но на затылке у корней вились густые завитки. Почему-то это произвело на Руфь гипнотическое впечатление.

Сквозь тонкую ткань пиджака проступали линии его спины. Пиджак, безусловно, был очень дорогой. Матовая поверхность ткани так и манила прикоснуться к ней. Когда он положил кисти на стол, уголки его губ изогнулись в улыбке. На губах лежал легкий налет сластолюбия. Сколько ему примерно лет? Сорок?

Когда Руфь пошла к умывальнику, чтобы набрать воды, он следил за ней, словно боялся, что она исчезнет. От этого ее обдало жаром, и на душе стало тревожно. Она попросила его сесть на диван, и он наконец стал смотреть картины.

Он переворачивал и те, что стояли лицом к стене. В конце концов он прислонился к дверному косяку и спросил, можно ли у нее курить. Она кивнула и дала ему пепельницу.

Пока АГ ходил по комнате и еще раз просматривал все тридцать четыре картины, он, словно драгоценность, держал пепельницу на ладони, при этом он ни разу не взглянул на Руфь. Если бы у нее под рукой оказалась газета, она успела бы за это время прочитать большую статью.

Потом он попросил разрешения снять пиджак, она опять кивнула. Когда он стоял к ней спиной, держа перед собой картину, Руфь поймала себя на том, что не спускает с него глаз. Она отвернулась и глотнула воздуха.

АГ отставил к стене картину, изображавшую обнаженную женщину с широким корсетным поясом на талии, и включил верхний свет. Он передвигал картины и вообще вел себя так, будто, кроме него, в комнате никого нет.

Руфь сидела в плетеном кресле и пыталась делать вид, будто ничего особенного не происходит. При ярком свете верхней лампы она увидела большого паука, плетущего паутину между балкой и скошенным потолком.

Наконец АГ обернулся к ней и заговорил. Она не предполагала, что он окажется таким откровенным, таким безжалостным. Он критиковал односторонность в выборе мотивов, назвав это манерной наивностью, но похвалил ее смелость, композицию и живопись.

Он отобрал двенадцать или тринадцать картин и, поднимая одну за другой, рассуждал о фунте, о достоинствах живописи, цвете, композиции и сюжете каждой картины в отдельности.

Вскоре Руфь поняла, что ей хочется, чтобы он говорил как можно дольше. Голос. Рубашка, немного вздувшаяся с одной стороны, при верхнем свете давала зеленоватую тень.

Но вот он отвернулся от картин. Его глаза сверкали. Он кивнул, словно подтверждая что-то, чего она так и не поняла. Да и как тут поймешь, когда он так смотрел на нее.

— Да! Все именно так, — подтвердил он на жестком, режущем слух английском.

Потом он бросил быстрый взгляд на часы, и она поняла, что это конец.

Когда он уходил, хозяйка стояла на лестнице. Она поздоровалась с ним, быстро говоря что-то по-норвежски. АГ поздоровался с ней вежливо, но сдержанно.

После его ухода хозяйка сказала с восхищением:

— Боже мой! Какой мужчина! Надо иметь большое мужество, чтобы носить такие длинные локоны!

Через три недели Руфь получила письмо, в котором он предлагал ей место в мастерской в Берлине с августа следующего года и возможность выставить пять своих картин, не считая новых, если они у нее появятся.

Руфь набралась храбрости и позвонила ему, чтобы поблагодарить и сообщить, что принимает его предложение. Звук его голоса внушил ей страх, что он положит трубку раньше, чем она успеет сказать, что приедет. Он был слишком глухой и деловитый.

С грехом пополам она объяснилась с АГ, забыв, что записала все, о чем хотела спросить. Она заикалась и с трудом подыскивала слова, но он, похоже, все понял. Голос его потеплел и стал не таким надменным. Он поблагодарил ее за последнюю встречу и сказал, что рад их будущему сотрудничеству. Он позаботится и о том, чтобы ее квартира была рядом с мастерской. Он ей напишет.

Мастерская была большая и светлая с видом на фасады и трубы, находящиеся в восточном секторе за Берлинской стеной. Комната Руфи, выходящая в парк, была меблирована по-спартански, как тюремная камера. Все было выкрашено в белый цвет. В том числе и пол. На высоком окне не было ничего, кроме поднятых пыльных жалюзи.

Осенью 1974 года Руфь балансировала между двумя профессорами, которых посещала, чтобы научиться элементарным вещам, как выражался АГ. Для самостоятельной работы времени у нее почти не оставалось, и это ее раздражало. Но вместе с тем именно поэтому она поняла, что должна держаться своего пути.

— Сперва разрушается, потом строится, — говорил ей АГ, когда она жаловалась, что у нее не остается времени на живопись. Он водил ее по вернисажам, выставкам, музеям. Иногда она получала только адрес и должна была добираться туда самостоятельно.

Они никогда не встречались как друзья, без связи с искусством. Каждый раз, когда ей начинало казаться, что их отношения становятся похожи на дружбу или единомыслие, АГ решительно ставил ее на место, переставая обращать на нее внимание.

Перед Рождеством он без предупреждения пришел к ней в мастерскую и внимательно осмотрел все картины. Руфь ушла к себе, оставив его одного. Она завела эту привычку, чтобы не чувствовать себя униженной.

Неожиданно он появился в дверях с серьезным, почти сердитым лицом.

— Картина с зеленым шутом тебе удалась! Наконец-то ты что-то ухватила. Сумела соединить конкретное с абстрактным. Сама ситуация, настроение. Тебе удалось передать движение тела, выражающее отчаяние и гнев. Ты словно намекаешь на что-то, что кроется за поверхностью картины. Эта картина обладает тысячной долей того, что превращает впечатление в искусство. Все, ты кончаешь учиться и начинаешь писать!