Скалы и уступы громким эхом откликнулись на выстрел.

Йорген и Руфь стояли у большого валуна на бабушкином картофельном поле. В глазах Йоргена отражался вечерний свет. Они широко раскрылись и не отрывались от Руфи. Она бросила корзинку в траву и побежала вниз. Йорген догнал и перегнал ее. Увидев вышедшего на порог Майкла, Руфь испытала облегчение. Она сама не знала, почему ей подумалось, что стреляли в него.

Он в это время брился. Половина лица была уже выбрита, другую покрывала пышная борода. Он выбежал из дома с болтающимися на бедрах подтяжками и что-то крикнул Руфи и Йоргену, но они ничего не поняли. Он стал что-то искать на берегу и на тропинке, уходившей в заросли. Потом забежал за колодец. Там он остановился как вкопанный и, наконец, нагнулся к чему-то, что лежало за колодцем.

Руфь не могла поспеть за Йоргеном. Тем временем Майкл выпрямился и заметался вокруг. В руке он все еще держал бритву. Волосы у него вздыбились от ветра, словно стихия пыталась удержать его от какого-то необдуманного шага. Он оглядывался по сторонам. Потом побежал по полю. Какие-то слова срывались у него с языка. Он кричал все громче, и эхо грозно откликалось ему.

Руфь, запыхавшись, догнала Йоргена уже за колодцем. Далматинец лежал, растопырив лапы и разинув пасть. Тонкая красная струйка сочилась между мокрым языком и острыми зубами. Йорген опустился перед ним на колени и зарылся пальцами в его короткую шерсть. Всхлипывая, он на своем языке заговорил с далматинцем. Умолял его встать, не потом, а сейчас, сию же минуту. Йорген видел много убитых животных. Овец, телят, старых коров. Морских животных и рыб, кур и куропаток. Он прекрасно знал, что его команда бесполезна. И все-таки продолжал настойчиво приказывать собаке:

— Стоять! Встать! Сейчас же! Давай! — Охваченный бессильным отчаянием, он толкал и тряс далматинца. Наконец он сгреб его в охапку и перенес на каменную приступку возле колодца. Руфь никогда не видела, чтобы кто-нибудь таскал такую тяжесть. Там он сел, держа в объятиях и туловище, и лапы далматинца, его голову он положил себе на колени. Так он и сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. И все время, уткнувшись лицом в ее шерсть, бормотал слова, которые должны были утешить и его самого, и собаку.

Клевер, тимофеевка и другие травы пышно разрослись вокруг колодца и грозили захватить всю дорогу. Там, где упал далматинец, остался неровный контур его туловища и лап, похожий на старую ржавчину с пузырящимися в разных местах красными пятнами.

Йорген все еще сидел, прижимая к себе далматинца и покачивая его в объятиях.

По тропинке вдоль воды бежала темная фигура, Майкл, за спиной у него болтались подтяжки, он дико рычал:

— Damn you! Devils! Norwegian devils! Burn in hell! In hell! I tell you: in hell! [17]

Слова с грохотом ударялись о ближние скалы и отскакивали от них. Бабушка поднялась на холм посмотреть, что случилось. Она бежала так быстро, что дыхание со свистом вырывалось у нее из груди. Они с Руфью сели по обе стороны Йоргена и собаки. «Norwegian devils! Burn in hell!» — Руфь вполголоса повторяла эти слова. «Господи! Господи!» — вторила ей бабушка.

Йорген отнес далматинца в лодочный сарай и положил на стопку вымытых морем мешков для картошки. Он отказывался говорить и зарычал, когда Руфь хотела увести его домой. Даже Эмиссар пришел туда, но тут же, пятясь, выскочил за дверь. Руфь не знала, понял ли он, что кричал Йорген, повторяя раз за разом: «Norwegian devils! Burn in hell!»

Она даже не знала, что Йорген может так четко произносить слова. Значит, в нем таились силы, о которых она и не подозревала. Бабушка тоже попыталась заговорить с ним. Но Йорген отказался оставить далматинца и уйти с бабушкой.

Майкла они больше не видели, он продолжал искать, кто стрелял.

— Кто это сделал? — спросила Руфь.

— Наш Поуль прошел мимо хлева с ружьем. Я хотела было остановить его, но он убежал через ворота в загон. Бедный дурачок, что он натворил!

— Зачем он убил собаку?

— В субботу ночью он подрался в молодежном клубе. Кто-то спросил у него, неужели нам в семье мало одной Ады, — вздохнула бабушка.

— Одной Ады?

— Наверное, они видели, как ты носила англичанину продукты.

У Руфи пересохло во рту.

— Он не должен был прикрываться мной, чтобы застрелить собаку Майкла.

— Может, его заставили?

— Кто?

— Не знаю. Он не сказал.

— Он что, совсем спятил?

— Люди делают много глупостей, а Поуль всегда был горяч. И ему охота во всем быть первым. Он же у нас неугомонный. Что дома, что на пристани, что в молодежном клубе. Его легко подбить на что угодно.

— Ты его защищаешь?

— Я защищаю его, но не то, что он натворил. Тебя я тоже защищаю, Руфь, но я не защищаю того, что ты делаешь.

Всё проходит, сказала бабушка, рано или поздно, все проходит. Но Руфь этому не поверила и потому отнесла в лодочный сарай шерстяное одеяло и овечью шкуру. И постелила их на пустые ящики для рыбы. Йорген охотно перенес туда собаку. Он больше не выл, но и говорить с Руфью тоже отказался.

Она сидела с ним и ждала Майкла. Он не пришел, и она пошла искать его. Дверь домишка была отворена, тепло выветрилось. Всхлипывая, она быстро переставляла на столе банки с кистями.

Лицом к стене стоял большой холст. Руфь подошла и повернула его к себе. Ее тело и голова. В картине преобладал серый цвет. И тем не менее, она была живая. Майкл не творил, что написал ее. Она думала, что той ночью он сделал только набросок.

Руфь охватило головокружительное чувство гордости. Но тут же по спине побежали мурашки. Что, если кто-нибудь видел эту картину? Поуль?

Она снова повернула картину к стене и загородила ее четырьмя другими холстами. Потом воткнула по свече в коричневую и зеленую бутылки из-под сока и пошла с ними в лодочный сарай. На темном небе показался яркий серп луны, и чувство нереальности ее успокоило.

Йорген даже не заметил, что она уходила, он неподвижно лежал рядом с далматинцем. Когда Руфь закрыла дверь, в сарае стало темно, но она зажгла свечи. Поставив бутылки со свечами на песчаный пол возле ложа из ящиков, она забралась к Йоргену в старый ватный спальный мешок, оставшийся после занятий гражданской обороны, и прижалась к его спине.

Они с Йоргеном делали много странных вещей, но еще никогда не бодрствовали над трупом собаки. Подстилка была жесткая и неровная. Куда бы Руфь ни повернулась, всюду пахло рыбой, водорослями и смолой. Из щелястых дверей и стен сильно дуло. Но она будто не ощущала этого.

Вскоре она поняла, что Йорген спит. Она лежала и слушала, как плещут среди камней мелкие волны. Вечный вздох и плеск. Словно они шли прямо из космоса, а не были частицей моря возле Нессета.

А они сами, Руфь, Йорген и мертвая собака, были песчинками. Маленькими невидимыми песчинками на илистом дне. Вечный шум волн то приближался, то удалялся. И никогда не был одним и тем же. Его ритм неуловимо менялся. То ли вздох, то ли всхлип воды сливался с дыханием Йоргена.

Я буду лежать здесь у самой воды и бодрствовать над собакой, и буду слушать Вселенную, думала Руфь.

Ветер усилился и уже давно задул свечи, когда Майкл открыл скрипучие двери сарая. Внутрь вполз серый утренний свет. Руфь не спала, но Йорген от испуга мгновенно соскочил на песчаный пол сарая. Она натянула рукава джемпера на затекшие руки и села.

В полумраке лицо Майкла казалось белым. Он развел руками, гнев его почти утих. Голос дрожал, словно он плачет. Он не знал, что они здесь, а то уже давно пришел бы сюда, объяснил Майкл и провел рукой по лицу. Бабушка сказала ему, что Йорген не хотел оставить собаку одну. Руфь вылезла из мешка, она не знала, как ей дальше быть. Йорген, дрожа, снова сел рядом с собакой. Подоткнул вокруг нее овчину и всхлипнул. Майклу, наверное, это показалось странным. Руфь вдруг поняла, какими глазами незнакомые люди впервые смотрят на Йоргена, когда понимают, что он не такой, как все.