Тогда он придвинулся к ней и положил ей на затылок смуглую руку. Эта рука крепко и горячо обхватила ее голову, став как будто ее частью. Словно сильное крыло. Руфь прислонилась к нему. Ей хотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Его глаза широко раскрылись и слились с небом. Они синели перед ней, пока она не отвернулась. Тогда он встал и отпустил ее.

Руфь надела рюкзак и пошла.

Через полчаса он нагнал ее. На груди у него висела сумка с кистями и красками, на поводке он держал собаку. Руфь шла впереди, так они подошли к расселине, где в непогоду обычно прятались овцы. Она спустилась в расселину и села на заросший травой уступ скалы. Он спустился туда за ней и сел рядом. Собака свернулась калачиком в тени за их спинами.

Им было видно и селение, и залив, и фьорд, и фарватер. Бугристые волны и полоски тумана к хорошей погоде. Сначала они сидели молча. И опять она заметила на себе его взгляд, но как ни в чем не бывало продолжала смотреть вдаль.

У нее возникло чувство, будто она парит в воздухе. И неважно, что в Майкле два человека. И неважно, что она боится того из них, который не пишет картин.

Первый, неопасный, знал все о живописи, рисунке, перспективе и повидал многие города мира. Он столько всего знает! И, конечно, многих художников. Он знает школы, в которых она могла бы научиться всему, что касается цвета и перспективы. Научиться всему, чему, собственно, нельзя научиться, потому что так не писал еще никто. До нее не писал.

Пусть не этот Майкл тяжело дышал рядом с ней в эту минуту. Держал в своих руках ее голову, отбросил с ее лица полосы и прижался к ней так, что она не осмеливалась даже проглотить скопившуюся во рту слюну.

Тогда-то он и спросил ее о шраме на лбу. Потрогал его пальцами и спросил, откуда у нее этот шрам. Голос его исчез, как только Руфь мысленно увидела Горма, идущего через школьный двор. На нем была коричневая кожаная куртка с зеленым воротником. Горм остановился и поднял руку.

— Он всегда был у меня, — сказала она и встала.

— Любая серьезная торговля начинается в Бергене, поэтому ты должен ехать в Берген, — сказал отец.

Ни о чем другом никогда не было и речи. Словно в этом был смысл существования Горма. На учение в Бергене он должен был потратить три года своей жизни. Читая учебную программу, Горм так и не придумал ни одного убедительного возражения. Однако, может, как раз отцовские слова: «Подожди, вот попадешь в Берген» заставили его поверить, что свободу он обретет только там. Он плохо представлял себе, в чем заключалась эта свобода, кроме свободы напиваться до бесчувствия. Но Турстейн тоже ехал в Берген.

Отец говорил о Высшем торговом училище, как о близком родственнике или, вернее, как о необходимых торговых связях. Он сам два года проучился там перед войной.

Даже у матери нашлись добрые слова о Бергене. Там она, живя у тетки, училась на модистку, там познакомилась с отцом. То есть так она говорила, зато когда его не было, она любила рассказывать о городе и о шляпках. Правда, в конце она со вздохом добавляла, что потом она встретила отца, и Марианна…

Имя Марианны повисало в воздухе, словно мать пыталась вернуть его, не дать ему сорваться с ее губ. А голос… Таким голосом обычно говорят о неблаговидных поступках. В такие минуты Марианна затихала и старалась сделаться незаметной. Отец же помалкивал. И сколько бы мать не уверяла, что она приехала в Берген только для того, чтобы научиться шить шляпки, ей вряд ли удалось кого-нибудь обмануть.

Сестер будущее Горма как будто не интересовало. Пока он был на военной службе, они помирились и снова смеялась над чем-то своим. Марианна закончила курсы медицинских сестер, была помолвлена и в скором времени собиралась стать адвокатшей фру Стейне. Горм почему-то убедил себя, что ему не нравится Ян Стейне. Ян ни в чем перед ним не провинился.

С Эдель Горму было интереснее. Она критически относилась ко всему и всем, кто попадался на ее пути, особенно если им было за тридцать. Кроме того, она без конца говорила о том, что Земля скоро погибнет, потому что американцы сволочи. Эту мысль она почерпнула в Осло, где готовилась к поступлению в университет. От ее надменного отношения к миру особенно страдала мать.

— Фу, мама, — всегда говорила Эдель матери, когда отца не было поблизости.

— Пора бы тебе, дружок, повзрослеть, — отзывалась мать.

— К чему ты там готовилась, если не научилась ничему, кроме: «Фу, мама»? — спросил однажды Горм.

Эдель запустила ему в голову диванной подушкой, и они были квиты. Но Горм понял, что они оба не знают, что дальше делать со своей жизнью. Эдель никак не могла решиться и уехать из дома. Незадолго до отъезда Горма в Берген отец устроил Эдель секретаршей к своему деловому партнеру в городе.

Мать настояла на том, чтобы поехать с Гормом. Ей необходимо, говорила она, увидеть своими глазами комнату, которую он снимет, санитарные условия и район. Она остановилась в гостинице и собиралась прожить в Бергене неопределенное время.

Каждый вечер Горм должен был докладывать матери всякие подробности, касающиеся своей комнаты и ее обстановки. У него почти не оставалось времени, чтобы купить необходимые учебники и познакомиться с сокурсниками.

Мать пришла в ужас от занавесок, а ковер сочла даже опасным для здоровья. Его следовало основательно вычистить. В остальном санитарные условия ее устраивали. Слушая ее разговор с хозяином, Горм втянул голову в плечи. Когда мать заявила, что намерена купить новые занавески и кое-что еще, чтобы навести у него «уют», как она это называла, терпению Горма пришел конец, хотя он и сам не понимал, как у него хватило смелости возразить ей:

— Хватит, мама! Меня вполне устраивают мои занавески!

Мать сжалась, словно он ее ударил, глаза наполнились слезами.

— Я забочусь только о твоем благе. Чтобы помочь тебе, я проделала такой путь…

— Знаю, знаю, — пробормотал он и надел пальто, чтобы идти с ней за новыми занавесками.

Поскольку ему не понравилось ни одно из ее предложений, она сказала, что он вылитый отец.

Наверное, я ненавижу ее, подумал Горм и предоставил ей решать все самой.

Они купили готовые занавески по ее вкусу, и он отнес их на квартиру. Мать забралась на хозяйскую стремянку, чтобы их повесить, Горм держал стремянку. Он вполне мог не удержать ее, и тогда мать упала бы. Маловероятно, чтобы такое падение закончилось чем-то более серьезным, чем перелом ноги. Но тогда ему пришлось бы каждый день бегать в больницу с цветами. Или, что еще хуже, навещать ее в гостинице.

Горм поднял глаза и обнаружил, что икры и бедра у матери стали дряблые, а под мышками на белой шелковой блузке выступили пятна пота. Фигура у нее была еще стройная, костюм элегантный, но шея уже выдавала ее возраст. Горм не помнил, чтобы когда-нибудь обращал внимание на такие вещи. Его поразило, что он не испытывает к ней никакой жалости.

Когда мать спустилась со стремянки, надела жакет и туфли и прощебетала, что они заслужили хороший обед, Горм понял, что он плохой человек.

Семь дней лоб и виски Горма были постоянно сдавлены точно тисками, и он желал только, чтобы мать поскорей уехала домой. Занятия в первую половину дня казались ему желанным отдыхом.

В последний вечер они обедали в гостинице. Горму хотелось пить, и он перед обедом заказал себе пива. Мать попросила принести ей минеральной воды.

— Ты не хочешь взять к обеду немного вина? — спросил он.

— Нет, спасибо, только не сегодня, ведь я завтра уезжаю. — Мать вздохнула.

— Тогда я тоже ограничусь пивом.

— По-моему, ты пьешь слишком много пива, — сказала она, когда официант отошел. — В твоей личности, дорогой Горм, есть один изъян, и это касается алкоголя.

У него вдруг так сжало виски, что он не сдержался:

— Может, на твой взгляд, я вообще не личность? — Его глаза были прикованы к ее бровям. Темные, изящно изогнутые, они сохранили свою красоту, хотя от его слов лицо матери исказилось. Подбородок отвис, резко обозначились морщины в углах рта, глаза забегали. И наполнились слезами. Хорошо знакомым Горму движением, полным чувства собственного достоинства, она достала из сумочки носовой платок.