Буббен с глазу на глаз поддразнивал Горма, но Горм знал, что тот за него горой стоит.

— Учитель математики — веская причина, чтобы поддерживать в нем жизнь, — говорил Буббен.

Во всяком случае, Горм больше не замечал по своему адресу ничего, кроме разве редкой кривой усмешки или многозначительного переглядывания.

Он налил Мальчишке воды, потом оделся и вышел в кают-компанию. Там уже пахло тушеной бараниной. Приготовить ее при такой волне был подвиг.

Но настроение тут было явно неважное. Горм помнил это по прошлому Рождеству, проведенному им в море. Взрослые мужчины превращались в маленьких мальчиков. Тоска по дому разглаживала их суровые черты и смягчала взгляд.

В четыре часа он вышел на палубу, где никого не было, чтобы укрепить ослабевший такелаж и приглядеть, чтобы все в порядке. Море было неспокойное, ветер усилился. Горм крепко держался за все, за что можно было ухватиться с подветренной стороны, и высматривал, не смыло ли кого-нибудь волной за борт. Он не раз слышал о людях, которых нахлынувшая волна смывала за борт, и ему это не улыбалось.

Соленая вода не успевала высохнуть на лице, как новая полна была уже на подходе. Горм стоял на корме — он только закрепил последнюю снасть, — когда с мостика раздался свист. Неужели это ему?

Он с трудом поднялся наверх. Гюнн высунула голову из радиорубки:

— Тебя ждет капитан в своей каюте.

— Сейчас? В этой робе? Мне надо переодеться.

— Можешь повесить робу у меня. — Гюнн выглядела как-то подозрительно.

Тоже тоскует по дому, потому что сегодня Рождество. Но я в любом случае увижу ее в салоне в шесть часов, подумал он и прошел прямо к капитанской каюте.

Увидев лицо капитана и бумагу, которую он держал в руке, Горм сразу понял, что случилось что-то серьезное.

— Садись, пожалуйста! — сказал капитан.

Но Горм остался стоять, положив руки на спинку стула.

— Тебе телеграмма из дома. Я, разумеется, знаю ее содержание… Прочтешь сам или хочешь, чтобы прочитал я? Это грустное сообщение. Соберись с духом.

Горм протянул руку, и капитан отдал ему телеграмму. Слова мельтешили у него перед глазами. Не успел он разобрать их, они замельтешили снова. В ту же минуту судно съехало с волны. Море с воем поднялось перед ним. Горм не удержался и упал на стул.

«ОТЕЦ УМЕР УМОЛЯЮ ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ МАМА».

Капитан стоял, широко расставив ноги, он наполнил две рюмки и одну протянул Горму.

— Это лечит. Прими мои соболезнования, — сказал он, стараясь твердо держаться на ногах.

Горму ничего не оставалось — содержимое было готово выплеснуться на настил. Механически он осушил рюмку.

— Мы сделаем все, что нужно, — сказал капитан. — Только скажи. Хорошо, что скоро мы уже придем в порт. Думаю, ты спишешься с судна?

Горм взял телеграмму в туалет. Несколько раз прочитал ее, держась то за ручку на переборке, то за ручку двери. Одной ногой он уперся в унитаз, другой — в планку двери. Потом сдался и схватился за унитаз, зажав в руке бумагу.

Безжизненными губами перечитал текст, казалось, объявление о смерти отца он читает в старой газете, которую случайно увидел спустя полтора года. Потому что мать ничего не писала ему. Может быть, дома все считают, что смерть отца была логическим следствием отъезда Горма?

Горм старался, чтобы блевотина не попала мимо унитаза. Это было нелегко, но он приложил к этому все силы.

Вскоре в дверь уборной постучали, и Гюнн позвала его. Он открыл дверь и выбрался в коридор. Она повела его вверх по трапу, прямо в радиорубку.

Передатчик назывался «М. П. Педерсен», он был датского производства и занимал собой всю переборку. Когда Гюнн с Гормом бывали на берегу, она обычно говорила, что должна вернуться к «Педерсену» или к «Старому датчанину».

У другой переборки стоял письменный стол и два приемника, часы на переборке показывали время по Гринвичу. Горм пытался сосчитать, который час теперь в Норвегии, но не смог. Впрочем, теперь это было неважно, отец не будет в этом году читать на Рождество Евангелие.

Каждые полтора часа Рогаланд-Радио на коротких волнах передавало список судов. Гюнн однажды сказала ему об этом. И назвала позывной сигнал «Боневилле», когда требовалось что-то передать на судно. Итак, отец умер. Гюнн приняла сообщение о его смерти.

— Что это? — спросил Горм, показав на какой-то прибор.

— Автоматический сигнал тревоги. — Она с удивлением посмотрела на него.

— Теперь он уже мало поможет.

Она не ответила, только подвинула ему чашку кофе.

— Ты знала это раньше меня?

— Да.

— И ничего не сказала. Разве мы чужие?

— Таков порядок. Такое сообщает только капитан.

Он кивнул. Она присела на край стола и положила руку ему на плечо.

— Все равно я должна была сказать тебе об этом.

— Тут какая-то ошибка, — сказал Горм. — У нас в семье болеет только мама.

На иллюминаторах висели светлые занавески в цветочек и портьеры, которые бессильно махали Горму, когда судно проваливалось в яму между волнами.

— Ты предпочел бы, чтобы это была она? — тихо спросила Гюнн.

Он попытался понять смысл ее слов, но это было выше его сил. Он потрогал ключ Морзе и радиожурнал.

— Хочешь послать домой телеграмму? — помолчав, спросила она.

— И ты впишешь все в свой журнал? — поинтересовался он.

— Что именно?

— То, что я напишу в телеграмме.

— Нет, только то, что была получена телеграмма на твое имя и послана от тебя.

Горм вдруг понял, что не помнит, как выглядит отец. Казалось, он пытается вспомнить какую-то фотографию из детства. Он попытался представить себе отца, каким тот был в последний раз в конторе. Но слова отца он помнил лучше, чем его лицо: «Скажи только, что я вернусь в понедельник». И что они с отцом не попрощались.

Почему не попрощались? Да потому только, что Горм не хотел напоминать отцу, что он уезжает. Это было бы слишком по-детски.

Не успев подумать, какое впечатление это произведет на Гюнн, он положил голову на стол и заплакал.

Как только Горм оказался на берегу, он позвонил домой. До него донеслись скрипучие волны голоса Эдель.

— Что случилось? — спросил он.

— Его нашли в Индрефьорде, там, где пришвартована лодка.

— Он что, выпал из лодки?

— Я не могу говорить об этом, — всхлипнула она.

— Эдель! Пожалуйста!

— Его нашли на глубине пять метров, — сказала она и замолчала, собираясь с силами, чтобы выговорить остальное. — С большим камнем в мешке… привязанном к поясу.

Они все это придумали, чтобы он вернулся домой! Сейчас она засмеется и скажет, что это — только шутка. Серьезные, широко открытые глаза отца по спирали опускались на дно, а Эдель плакала в другой части света.

Горм не помнил, как закончился разговор, но обещал вернуться домой, вероятно, он успеет прилететь еще до Нового года.

Потом он долго сидел на скамье в парке. Одно дерево шторм вырвал с корнем. В уцелевших деревьях шумел ветер.

Три мальчика лет семи-восьми играли в мяч. Один из них упал, разбил колено и заплакал. Другие перестали играть и беспомощно смотрели на его окровавленное колено. Какая-то женщина подбежала к мальчику и помогла ему встать.

И вдруг Горм увидел Руфь, лежавшую на гравии, по ее лицу и волосам текла кровь.

Потом она изменилась и стала такой, какой он видел ее в конторе отца. Темные глаза на застывшем лице. Отчаяние.

Тоска по ней была так остра, что все вокруг исчезло. Ему хотелось только одного — чтобы она была рядом.

Город был занесен снегом. Белизна. Кое-где из-под снега торчали черные скалы. Когда самолет приземлился, все стало маленьким. Город сжался. Словно кочан капусты на полке.

Но город издавал звуки. Выйдя из такси, Горм услыхал приглушенные гудки автомобилей, подъемных кранов, пароходов. По асфальту и мокрому гравию шлепали шаги.