Хелла.
Но и ее лицо рассыпалось в яме, в которую он превратился, куда она свалилась, пахнущая смертью, потому что она видела не его, но того, кто вместе с Гейдрихом растоптал Лидице [42], и вместе с Аттилой — Аквилею, и участвовал во всех убийствах, совершенных во все времена, — а когда он в самый последний раз женился и на следующее утро в шатре было подозрительно тихо, его закованные в латы солдаты ворвались внутрь и нашли его плавающим в крови, вытекавшей из его ноздрей, и Илдико [43]сидела у его тела, закрыв лицо, и плакала, как Хелла плакала внизу, в городе, когда на сцене, под гром оваций, появился Шостакович, и тут Коринфа затрясло: он увидел собственное тело на каменной скамье, и оно показалось ему болезненно-болтливым чужаком, приставшим к нему в шторм, в то время как светлячок его бессмертия затрепетал от
Песнь третья
пустой, длящейся ночи. Он насвистывал «Каламазу» [44], выставив опущенные на сталь руки в бушующую ночь. «Мне скучно! — крикнул Алан в хвосте. — Потанцуем, девушки?» Леса волновались внизу, как пшеничное поле. «Вот вернусь домой, — крикнул Франк из своего верхнего купола, — ухвачу ее за то место, что между ног…» — «Как называется эта деревушка?» — крикнул Арчи. Харри развернул скатанную в рулон карту. «Я думаю, это Милтиц». — «О’кей». — «Ты отклонился от курса на два градуса». — «Отвянь». Джим надел наушники. «Через Вайсенфельд опасно. Что будем делать?» — «Я мечтаю о своей постели. Курс сто десять». — «Сто десять». Машина повернула, перевалила через вершину холма и полетела над долиной.
К, а, л, а, м, а, з, у,
О, что за девчонка Из Каламазу!
Коринф рассмеялся: «Мы всех перебудим!» Патрик поглядел на него и тоже рассмеялся; он сидел, подняв колени, между темными, пустыми бомбовыми стеллажами. «Надень парашют, засранец, — вдруг крикнул Джим. — Когда ты наконец научишься?» — «Ты сам сидишь без парашюта». — «Надень, я сказал!» — «Надень, Патрик!» — крикнул Арчи. Патрик, ворча, стал подниматься на ноги. «Почему вы всегда должны…» — «Гунны!» — заорал Франк и выпрямился за своим пулеметом. Коринф увидел, как они подлетают, пикируя с большой высоты, стреляя изо всех пулеметов. «Я ничего не могу сделать», — крикнул он. Самолет лег на крыло, и он сумел, полусидя, навести пулемет на «мессершмитт». «Сволочь! — завопил Франк. — Грязная сволочь! Дерьмо!» В ста метрах впереди них, на той же высоте, взорвался оранжевый шар клокочущего пламени, несколько секунд там видна была еще тень «либерейтора», который вдруг разлетелся на тысячу кусков. Коринф слышал, как пули свистят мимо фонаря его кабины, чувствовал, как позади они колотят по корпусу машины, «мессершмитт» приближался, он увидел его трассирующие пули, пробивающие корпус, одинокий псих, или мертвец, сидел в кабине пилота: неподвижный, стреляя и грохоча мотором, он промелькнул и ушел вертикально в землю. «Блядь подзаборная! — заорал Франк. — Вонючий грязный подонок!» — «Он так до Австралии долетит!» — расхохотался Алан. — «Черт побери! Мы горим!» Из мотора на правом крыле вырывался метровый язык пламени, но Арчи хладнокровно завершил поворот и начал набирать высоту. «Совсем заболел! — заорал Джим. — Прыгать надо!» — «Предпочитаешь, чтобы тебя линчевали внизу?» Приподнявшись, Коринф сел на корточки. «Шасси отвалилось!» — крикнул он. В длинной полосе огня на земле валялась часть их самолета. Полуобернувшись, Арчи крикнул: «Я попробую дотянуть до русских! Если кто-то хочет прыгать — давайте. — Все промолчали. — Никто? Франк, Патрик, Гарри, кидайте все, что можно, за борт! Джим, попробуй связаться с русскими!» — «Патрик мертв», — сказал Гарри. Коринф посмотрел назад, в темноту. Там метались лучи света от карманных фонариков. Милтиц приближался. Машина шла, завалившись на крыло, и больше не набирала высоту. «Ты уверен?» — крикнул Арчи. «Ему полголовы снесло». — «Тогда и его — за борт!» — «Арчи…» — «Выкиньте его за борт, я сказал! Это приказ! Все, что можно, выкиньте за борт и ищите русских!» Алан обстреливал Милтиц из своего пулемета веерными очередями; он молчал и трясся, словно стал частью своего орудия. Это — за Патрика. Где-то внизу вспыхнул пожар. «Заткните его!» — заорал Арчи. Через бомбовый люк маленький призрак покинул машину и стал падать на город. Это — Патрик. За ним полетели стальные пластины пола, бомбовый крепеж, все, что Франк и Гарри смогли оторвать, действуя молотками и разводными ключами. И пока Джим на всех неизвестных ему языках орал в микрофон, Коринф снова увидел Дрезден.
«Дрезден», — сказал он, ощутив привкус серебра во рту.
Он проглотил слюну. Словно от солнца отвалился кусок и упал на землю, чтобы сгореть. Город приблизился, они оказались с ним наедине: они и он, и больше никого. Чувство отторгнутости охватило его. Как будто он ожидал увидеть город нетронутым: словно налета не было, но был некий договор, они подмигнули друг другу, он и город, без обязательств, без последствий. Он поглядел вниз. Медленно проплывало блюдце, полное огня, и он чувствовал, как что-то внутри него изменилось. Его пальцы, измазанные маслом, скользили по теплой стали, и с ощущением внутренней пустоты он отвел глаза и поглядел вперед, в ночь. Это случилось. Города больше не было. Он не знал, как долго они летели, и куда, и на какой высоте, и в какую ночь, — пока невесть откуда взявшийся огонь не опалил его лицо и порыв ветра не вынес его наружу; а машина на мгновение застыла над ним огненным богом, наполненным криками парней, — и зеленый шепот прошелестел:
«…в водорослях бьется человек за черствую горбушку…»
МАЛЕНЬКАЯ ЧЕРНАЯ ШЛЯПА
Прохожий, гуляющий ранним безветренным вечером, свернул в греческий лес и остановился. В маленькой тихой долине, окруженной холмами, сохранилось несколько кипарисов и тисовые изгороди, которые невесть как долго превращали дыхание волшебно-расслабленного мира в солнце, проплывавшее над островами и морем. Свидетель чуда чувствовал, что краснеет, как западный край небосвода. Становится частью природы и вечности. Он не смел кашлянуть в кулак, потому что боялся, что все прервется: дерево станет деревом, куст — кустом. Но он больше не опускает глаз. Он боится двинуться.
Освещенная маленькой лампочкой, Хелла сидела, обнаженная, в постели, откинувшись на подушки, спрятав руки под одеялом, натянутым по грудь. На ее поднятых коленях лежала шляпа Коринфа, в доме было тихо. На постель ложился сложный узор теней, отбрасываемых ветками.
Она думала и не думала, я пахну мылом с ног до головы, как младенец, и сейчас покроюсь красными пятнами, потому что он не идет, и я не знаю, где он, на крыше свет не зажжен, и Людвиг сказал, что он ушел в сад, они разговаривали, посреди разговора, и вел себя странно, он не мог сказать как, но странно, и почему он не пришел ко мне, он мог мне все рассказать, я бы ему помогла, но он и не подумал обо мне, он забыл, что я существую, хорошо хоть, он не с этой глупышкой, которая боится поднять на меня глаза, и вот все, что у меня осталось, его шляпа, которую мне отдала гардеробщица, удивленно глядя на меня и жалостливо улыбаясь; так смешна я, а что делать, больше никогда не придет такой же, как он, я это знала, как только увидела его на аэродроме, когда репродукторы орали: «Мистер Коринф, подойдите к справочной, мистер Коринф», и я поняла это, и я видела, что он видел, что я это поняла, такое редко случается, но, может быть, с ним чаще, с каждой женщиной, у него дурацкая шляпа и изуродованное лицо, а глаза у него как два кусочка неба Америки, прилетевшие сюда, чтобы поглядеть на меня, и он снял, улыбаясь, шляпу, вот она, эта шляпа, пока я думала, Боже, только бы он не оказался лысым, потому что ужасно с такими шрамами быть еще и лысым, но его волосы развевались на ветру, и я не знала, что сказать, я думала, как это глупо, дантист, а у меня на цепочке зуб Виктора, но он только посмотрел, и, конечно, ничего не сказал, и потом тоже ничего, и совсем ничего через несколько часов, когда он лежал на мне, а шляпа — на соседней кровати; без шляпы он выходил на улицу, и никогда не надевал пальто, как завтра встать утром, и идти на конгресс, и видеть его, и отвечать на приветствия, и говорить ему «вы», потому что я сама его об этом попросила, и я не хочу мириться с этим, я все сказала ему в глаза, я потеряла его, и с этим нельзя смириться, я увидела это в его глазах, так смотрела только ХИЛЬДЕГАРД, и я поняла это тогда, ХИЛЬДЕГАРД, в сапогах и с пистолетом у пояса, как она смеялась над нами, проходя с ведром, полным голов, она позволяла нам смотреть, как она пересвистывается со смеющимися кастратам, сидевшими на жарком солнце у белых оштукатуренных стен лагерной больнички, теперь все переменилось, я совсем перестала что-то понимать, а раньше понимала даже ту цыганку из Третьего блока, которую убивала Хильдегард, и крик восторга, с которым она умерла; песни любви, спетые для Хильдегард, которая покачивала бедрами и насмехалась над нами, стоя меж двух миров, да, так я должна это видеть, а он тем временем пролетал над Бременом или Гамбургом, сытый и аккуратно подстриженный, в сверкающем самолете, полном приборов, и спокойно жал наманикюренным пальцем на красную кнопку; убийца, обычный убийца, и из лагеря выезжали грузовики, полные одежды, Liebesgabe [45]для сожженных городов, так что, в конце концов, вся Германия нарядилась в еврейские одежды, одежды, утратившие хозяев, как эта шляпа, не знаю, носил ли он ее, мне кажется, он был в шляпе, когда скорчился под простынями меж моих ног, я тоскую по нему;
