Но что же это, если не история? Ведь погибли тысячи. Где этому место?»

Он подумал: «Существует две истории». Чувствуя, что ему в голову пришло нечто новое, Коринф, не открывая глаз, устроился поудобнее. Солнце ласково согревало его лицо. Он думал: «Одна — история духа,кровавая, но — духа, целей, результатов: Александр, Цезарь, Наполеон, битва при Марафоне, битва при Дрездене, бомбардировка Берлина, Гамбурга. Это — время, развитие. Но рядом с нею, вернее, под нею, в тишине смерти, лежит антиистория — и иногда история тонет в ней. Тогда антиистории принадлежат Аттила, Тамерлан, Чингисхан, Гитлер. Там нет ни мыслей, ни целей, ни результатов — ничего. Между бойнями, которые устраивали гунны, и концлагерями Гитлера не прошло времени. Они — рядом на дне вечности, и, — подумал он, — там же лежит Дрезден.Бойня в Аквилее [29], бойня в Освенциме — бойня в Дрездене. Мы уничтожили Дрезден, потому что это был Дрезден, так же как евреев убивали только за то, что они — евреи. Больше ни за что. Миллионы бессмысленных жертв, горящих веками, мертвое пространство истории. Как прекрасно! Дрезден бомбили Гитлер, и Аттила, и Тамерлан: на одну ночь я превратился в эсэсовца, в закованного в латы всадника армии варваров, летящего по небесной степи и понятия не имеющего о правилах жизни „ли“ и „и“! [30]Я должен возвратиться в холмы, — думал он, — и написать беспросветную, неподвижную книгу антиистории, где Бойня в Дрездене больше не рассматривается в противопоставлении с битвой при Дрездене и битвой при Марафоне, в ней Наполеон и Мильтиад [31]попадут лишь в подстрочные примечания: антиистория, в которой ничто сражалось против чего-то, антибиографии никогда не существовавших людей: Гитлера, Коринфа…»

В восторге от своих открытий он открыл глаза. Терраса была нагрета солнцем.

— Доброе утро, герр шофер!

Южен сидел верхом на балюстраде и протягивал руку вниз.

— Доброе, герр Южен! Как спалось?

— Спасибо, чудесно. А эта машина и вправду такая грязная?

— Полна щепок и песка. Никак не вычищу.

— Раз проедете по городу — и снова наберете.

— Что ж мне теперь, вовсе ее не чистить?

Протирая глаза, Коринф потянулся и огляделся. Мужчина и женщина у стены молились, перебирая четки.

Людвиг отложил банджо и сказал:

— Нашей вины в том, что произошло с нами, не отнимешь, но все это выглядело бы во сто раз справедливее, если бы не случались непростительные вещи. Зачем, к примеру, надо было обстреливать из пулеметов людей, сгоравших на улицах? Чтобы прекратить их страдания? Или взять тех, которые залезли в реку. К вашему сведению, жар в городе был такой, что люди попрыгали в Эльбу, люди, у которых ничего больше не оставалось, кроме их жизни и их ран. Они уже не были врагами, правда? Те, что стояли в реке тринадцатого февраля сорок пятого года, не могли уже уничтожить английский парламент. Так нет же. Чпок, чпок, чпок. Что за люди были те, кто это сделал, мне не понять. Недочеловеки из лондонских трущоб, профессиональные бандиты. Поймите меня правильно, я ничего не имею против бомбежки: война есть война, Гитлер и сам призывал к тотальной войне, но когда союзники прибегают к его методам, которые сами они… это…

Он замолчал.

Коринф спал. Глаза его были закрыты, рот приоткрылся, голова повернулась вбок на подушках. Грудь медленно поднималась и опускалась. Людвиг вздохнул и снова взялся за банджо. Теперь он тихонько наигрывал Sag beim Abschied leise «Servus» [32]и без выражения смотрел на Коринфа.

Он проснулся оттого — нет, в ту же секунду, как Гюнтер появился рядом с его креслом и сказал:

— Полпервого, герр доктор.

Он открыл глаза, перед которыми еще стояла картинка джунглей, где сотни ржавых, искореженных «либерейторов» заросли папоротниками, лианами и громадными цветами так, что их почти уже не видно; змея медленно выползает из мотора на землю, на сломанном крыле трахаются обезьяны, а в кабине пилота порхают птички. Он подумал: «Некоторые, может быть, до сих пор используются для перевозки грузов, в Африке или в Бразилии», — поднялся и сел на край шезлонга.

Тонкое серое облачко заслонило солнце. Стало прохладнее.

На тенистой улице, спускавшейся с холма к железному мосту, Гюнтер спросил:

— У вас найдется немного времени?

— Зачем?

Гюнтер остановился, перегнулся через колени Коринфа и опустил стекло.

— Видите вон тот дом?

Коринф снял шляпу, высунулся в окно и увидел маленький, желтый домик, чуть выше на склоне.

— Вижу.

— В этом доме Шиллер написал «Дон Карлоса». — Гюнтер смотрел на него победоносно.

Коринф подумал: «Может, мне надо выйти и коснуться стены?» Гюнтер протянул руку над рулем и произнес, обращаясь к щеткам дворников:

— Закончились прекрасные дни в Аранхуэсе. Это не было героическим поступком, Октавио! [33]

— Чудесно, — сказал Коринф и снова надел шляпу. — Кто-то другой мог бы думать по-другому, но я нахожу это чудесным.

— Здесь, в Дрездене, он написал еще и «Ode an die Freude» [34], — сказал Гюнтер, продолжая вести машину. — Знаете, ту самую, что Бетховен использовал в своей симфонии. Это я знаю наизусть. «Обнимитесь, миллионы!»

Коринф рассматривал его сбоку.

— Разве он потом не переехал в Кенигсберг?

— В Кенигсберг? — закричал Гюнтер. — Шиллер? Герр доктор! Слышал бы это мой учитель немецкого! В Веймар — к Гете, своему лучшему другу, который был там министром. Два духовных лидера Веймара! В Кенигсберге жил Кант, вы должны знать, Иммануил Кант, философ. Когда он выходил из дому, люди проверяли по нему часы. Я жил неподалеку от его дома.

— Да неужели? Еще два духовных лидера — из Кенигсберга. Когда?

— Недолго. В конце войны. Жуткий город. Берлин лучше.

— Несомненно.

Они миновали квартал, заваленный прогнившим мусором и, преодолев мост, въехали прямо в руины. При дневном свете запущенность сильнее бросалась в глаза, чем ночью; матовый блеск солнца над равниной тоже пропал. Коринф покосился на черный фронтон, уставившийся вдаль своими дырами, и спросил:

— Слушай, Гюнтер, что было в фюрере такого особенного? Я хочу сказать, кроме того, что ты знал, кем он был. Если бы, к примеру, ты сейчас его встретил, представь себе, он стоит здесь и ловит машину, на что бы ты обратил внимание?

Он притворился, что не заметил, как вспыхнули щеки Гюнтера. Тот повернулся к нему:

— Но, герр доктор, так больше никто не говорит: фюрер.

— Я пошутил.

— Вы хотите сказать, если бы мы его прямо сейчас встретили?

— Да, представь себе: он сидит сзади тебя.

Гюнтер мгновенно перевел взгляд на зеркало. Он облизнул губы.

— Ну… я не знаю. У него были маленькие усики.

— Что ты сказал?

— Но это вам, конечно, известно. Я не знаю. Это все было так давно, и я был такой маленький. Я ведь даже его видел.

— А я и забыл.

Гюнтер засмеялся.

— Вы что же, верите, что он жив? Что об этом думают на Западе?

— Скорее всего.

— Да ну? Говорят, он прячется в Аргентине.

— Возможно.

Гюнтер посмотрел на Коринфа, и лицо его просветлело: он понял.

— Ах, вот что вы имеете в виду! Да, люди никогда не изменятся. Мой отец так говорил.

— Всегда слушай отца, Гюнтер, — сказал Коринф. — Ты коммунист?

— Конечно, герр доктор.

Коринф насвистывал сквозь зубы It’s a long way to Tipperaryи смотрел в окно. Он думал, если бы шел дождь, такого пожара бы не было — еще лучше, если бы ночью налетела буря с грозой. Почему? Он посмотрел — и вдруг увидел, как это было: